– Нет у меня сына… – все тем же тоном произнесла инокиня Марфа. – Убили его в Угличе. Десять лет прошло, как убили.

– Коли хочешь в безвестности сына сгноить, – не выдержав, рявкнул Гришка, – то на кой пес вообще его спасала?!

Вздрогнув, монахиня впервые скосила на него глаза. Ткнула иголку в шитье, выдернула свиток из руки гостя и развернула. Прочитала. Снова покосилась.

– Ты мне ныне, мил человек, на три виселицы наговорил. Да в письме еще пять. Сожги скорее, пока никто не увидел!

– Бориска Годунов загубил семью моей сестры, извел ее детей, сгноил братьев ее мужа, сломал мою судьбу, – спокойно ответил Григорий. – Ныне все мы не хотим ничего более, кроме мести. Если ради истребления Годуновых мне придется пойти на виселицу, я пойду. Если нужно возвести твоего сына на трон, я это сделаю. Если доведется висеть на дыбе, я согласен и на нее. Но я безоружен без истинного царевича! Так дай своему сыну шанс! Ведь он правитель, матушка, а не смерд! Позволь вспыхнуть его звезде! В этом пламени мы сожжем в пепел всех Годуновых и вернем величие роду Нагих. Отпусти сына на свободу! Другой такой возможности уже не появится.

– Печь в конце, сразу за сенями, – вернула грамоту ссыльной крамольницы инокиня Марфа. – Кухня там, в ней и печь. Сожги скорее.

Григорий послушался, сходил на кухню и метнул свиток в жаркую топку под большим медным котлом. Однако после этого снова вошел в келью ссыльной царицы. Марфа пальцем поманила его ближе, притянула за ворот тулупа, прошептала что-то на ухо, а затем сняла с пальца массивную золотую печатку, на которой родовой герб заменял выложенный маленькими изумрудиками крест:

– Вот возьми, Григорий из рода Отрепьевых. Это знак того, что ты пришел от меня, и вместе с тем мое благословение… – Монахиня осенила его крестным знамением и прошептала: – Не обмани моего доверия, боярин. Прощай!

* * *

Беглый писарь успел вернуться к сестре в обитель аккурат перед распутицей и застрял в Толвуе на полных две недели, терпеливо ожидая, пока с озера сойдет лед. Инокиня Марфа все это время трудилась не покладая рук, и в середине мая из затерявшегося в густых чащобах скита отплыли в разные края целых семь лодок, причем в сумках каждого из гонцов лежало по несколько грамот, адресованных очень многим, знатным и не очень, князьям и боярам.

В лодке Еремы по прозвищу Блездун Григорий доплыл до самого Ярославля, а дальше, оправив уже изрядно потрепанную рясу и забросив за спину заплечный мешок, беглый писарь, он же знаменитый своею ученостью диакон придворного Чудова монастыря, привычно зашагал пешком.

17 июня 1601 года

Село Тейково, поместье князей Тюфякиных

Тюфякинская усадьба выглядела куда солиднее, нежели далекий северный Судин монастырь. И хотя земляной вал здесь был вдвое ниже, вместо бревенчатой стены возвышался тын из кольев в половину обхвата размером, зато все было ухоженным, крепким, а по углам выступали вперед крытые утоптанные площадки для бокового огня: для стрельбы из пушек вдоль укрепления, дабы сносить картечью всех, кто рискнет перебраться через сухой неглубокий ров. Хотя оно и понятно – здешние земли все еще помнили татарские набеги, когда лихие степняки угоняли в рабство любого, кто не успел спрятаться под защиту подобных маленьких крепостей.

Караульной службы местные обитатели тоже еще не забыли – ворота оказались заперты, из боковых пристроек торчали пищальные стволы, а с площадки над тесовыми створками на одинокого путника нацелились сразу двое лучников. Хотя, скорее всего – от скуки и однообразия, нежели от избытка бдительности.

– Ты кто такой, смерд, и чего тебе здесь надобно? – громко заорал стражник в тусклой островерхой ерихонке без бармицы. – Стой передо рвом, не то продырявлю!

Холоп старался явно не для скромного гостя, а чтобы хозяин услышал, какой он весь из себя правильный.

Отрепьев остановился где сказано и пошевелил губами.

– Чего?!

Григорий повторил свой фокус.

– Чего?!

Беглый писарь снова захлопал ртом.

– Говори громче!

– Вниз спустись, раз не слышишь, глухая тетеря! – во весь голос крикнул Отрепьев, и из усадьбы послышался смех.

Потом послышался стук, в воротах отворилась калитка, и наружу вышел пожилой воин: седобородый, плечистый, с цепким взглядом и уверенно лежащей на рукояти сабли рукой. Он посмотрел по сторонам, вдоль стены, обошел гостя вокруг и спокойно, дружелюбно спросил:

– Каким ветром сюда занесло, святой отец?

– Послание у меня имеется для Григория Васильевича. От инокини Марфы.

Воин протянул руку.

Отрепьев широко улыбнулся.

– Тогда жди.

Воин ушел в усадьбу и запер за собой калитку.

Гришка спустился в ров, уселся там, откинувшись на заросший травою склон и закрыв глаза, и спустя пару минут на теплом солнышке задремал.

– Эй, монах! – внезапно послышалось над самой головой. – Заходи!

Внутри усадьба оказалась почти втрое просторнее Судина монастыря. Высокий бревенчатый дом смотрел во все стороны узкими окнами-бойницами, амбары, конюшни, свинарники и овины теснились под самым тыном, а все пространство между постройками покрывал толстый слой свежей ароматной травы. Вестимо – сушили покос с какого-то неудобья.

Князь Григорий Тюфякин оказался боярином статным и опрятным: с чисто бритой головой, модной короткой бородкой, одетый в синие шаровары и косоворотку, поверх которой красовалась расшитая ферязь с изумрудными пуговицами. Пояс оттягивала только сабля, и больше ничего – ни сумки, ни ложки, ни ножей. На вид хозяину было никак не больше тридцати лет, что вызвало у Отрепьева легкое подозрение: уж слишком молод. Поэтому писарь ничего говорить не стал – просто вынул из сумки печатку с крестом и показал князю.

Коли все правильно – сам догадается.

Мужчина посмотрел на перстень, на гостя и распорядился через плечо:

– Потапыч! Напоить, накормить, попарить, спать уложить… – Он окинул монаха взглядом и добавил: – И обстирать!

– А-а-а… – открыл рот беглый писарь.

– Он на охоте, – лаконично объяснил хозяин.

Возвращение царевича с охоты Гришка позорнейшим образом проспал – выскочил на крыльцо, когда двор уже наполнился шумом и конским ржанием. Отрепьев вгляделся в спешившихся охотников, что-то обсуждающих и смеющихся, и… И немало разочаровался.

Единственный рыжий паренек оказался удручающе неказист: заметно кривился на один бок, был скорее кряжист, нежели строен, невысок. И две большущие родинки на лице обаяния ему вовсе не добавляли. Впрочем, двигался царевич быстро и энергично, характер проявлял живой, разговор поддерживал легко. В общем – уродом или слабоумным Дмитрий Иванович никак не являлся. Просто был… Неказист.

– Ты уже поднялся? – увидел монаха князь Тюфякин. – Это хорошо. Через два часа выходи к малому столу.