— Отец на небесах, спаси ее!…

— Ничего не стану говорить! — решил Яков. — Теперь, когда она заговорила, я должен онеметь… — Он стоял с замкнутыми устами, готовый выдержать испытание до конца. Он прекрасно понимал, что бы ни было — добром это не может кончиться. Сарра совсем плоха, она при смерти и выдала тайну, которую они оба все время хранили. По-видимому она лишилась рассудка. Он мог лишь одно — молить Бога о чуде. Но даже для этого губы его не разжимались. Ему было ясно, что приговор утвержден. Небеса желают, чтобы он и Сарра погибли. Наверное и ребенок обречен. Помолюсь-ка я перед смертью, — сказал он себе и зашевелил губами: "ошамну, богадну, гозалну…". К нему обращались, он слышал отдельные слова, но не понимал их смысла. Перед глазами расстилался мрак. Уши были будто полны воды. Сарра некоторое время кричала, потом перестала. Но она еще по-видимому жила, так как возобновились разговоры о том, что надо изгнать дыбука. Мужчины и женщины спорили между собой. Мужчины хотели проникнуть в дом, но женщины не пускали. Теперь распоряжались они. Порешили на том, что мужчины останутся стоять за дверью. Раввин стал произносить угрозы в адрес дыбука и велел ему выйти вон, но от Сарры не исходило ни звука. Раввин приказал трубить в рог, и Яков услыхал среди ночи трубный глас. Кто-то, наверное, дал знать помещику, что здесь происходит (возможно, Гершон послал ясновельможному донесение), потому что вдруг примчалась его коляска. Двое холопов несли впереди факелы. Все это напоминало войну, резню или пуще того — злых ангелов из преисподней. Помещик соскочил с коляски и спросил:

— Что тут происходит, еврейчики? Дьявол взялся за вас?

— Ясновельможный, нечистая сила вселилась в жену Якова, — и кричала из нее, — доложил кто-то.

— Где она? Я не слышу крика.

— Она рожает. Были крики. Вот Яков…

Помещик взглянул на Якова.

— Что это с твоей женой? Она снова заговорила?

— Ничего не знаю, ясновельможный. Ничего уже я не знаю…

— Все ясно. Она так же нема, как я слеп. Я с ней поговорю!

— Ваша милость, нельзя к ней! Мужчине нельзя! — закричали женщины.

— Все равно я войду! — Прикройте ее! Прикройте…

Некоторое время Яков ничего не слышал. Помещик обращался к роженице, но та не отвечала, будучи в забытьи. Женщины вокруг притихли. Молодухи уже порасходились по домам, чтобы лечь спать или накормить грудью младенцев. Часть пожилых ушла в синагогу каяться. Раввин тоже уже удалился. Гершон стоял во дворе, опершись о дерево, и казалось, он спит стоя. Но когда подъехал помещик, он снял шапку и сделал такое движение, словно собирался подбежать в поцеловать руку. Но помещик отвернулся, да и нельзя было сказать, заметил ли он его при свете факелов.

Это была уже вторая ночь, как Яков не спал. И хотя глаза его были открыты, что-то в нем от усталости и отчаяния задремала У него было сражение с Богом, как и у Первого Иакова, но тот отделался вывихом бедра, а его, Якова — сына Элиезера — небесные силы вырвали с корнем. Но он не испытывал никакого страха, даже страха перед адом. Да свершится воля Божия! Значит, я лучшего не заслужил. Он жил с дочерью Ява Бжика. Он обратил ее в еврейскую веру не по закону.

На что он мог надеяться? На то, что на небесах ему простят? Сейчас, когда уничтожены невинные и праведники, когда грудные младенцы, которые понятия не имеют о грехе, истреблены? Нет, время милости миновало. Наступил час расплаты… Вдруг Яков услышал стон Сарры:

— Оставь меня в покое, ясновельможный, дай мне спокойно умереть…

— Значит, ты не немая! Ты никогда и не была немой. Ты и твой муж разыгрывали комедию…

— Это злой дух, пан помещик, это злой дух, — вмешалась одна из женщин.

— Молчи! Я тоже знаю, что такое злой дух! — возвысил голос помещик. Когда он вселяется в бабу, то говорит дьявольским голосом, а не говорит обыкновенным, своим. Точно так же она кричала в тот день, когда подумала, что я хочу причинить зло ее мужу. Как тебя зовут? Сарра?

— Дай мне умереть, ясновельможный, дай умереть…

— Умрешь, умрешь, когда дух из тебя выйдет. Я его не стану задерживать. Но покуда ты жива, скажи, зачем ты притворялась немой?

— Я уже ничего не могу сказать…

— Если ты не скажешь, скажет твой муж. Мы ему станем лить горячее масло на голову, а от этого делаются словоохотливей…

— Пан помещик, что ты от меня хочешь? У тебя нет сострадания даже к умирающей?

— Скажи перед смертью правду. Не уходи с ложью на тот свет.

— Правда в том, что я его любила и люблю, ни о чем я не жалею, ясновельможный, ни о чем.

— Кто ты такая? Твой польский язык не еврейки, а крестьянки с гор.

— Я еврейка, пан помещик. Бог Якова — это мой Бог. Где раввин? Я хочу исповедаться. Где Яков, Яков, где ты?

Яков вошел.

— Вот это Яков, мой муж. Почему ты ничего не ешь? Почему вы ему не даете есть? Покуда жив, надо есть. Не будь таким бледным, Яков, и таким испуганным, я буду сидеть на небе среди ангелов и поглядывать на тебя вниз. Я буду наблюдать. Я не позволю причинить тебе зло. Я буду петь с ангелами и просить за тебя Бога…

Роженица все это говорила по-польски. Слова она выговаривала не то со стоном, не то с напевом. Женщины были поражены. Не то и не так говорит еврейка. Всем пришло на ум одно и то же: она не похожа на еврейку. Вздернутый нос, высокие скулы, из-под опухших губ выглядывали белые зубы, сильные и острые, такие у еврейки редко увидишь. Помещик спросил:

— Откуда ты родом? С гор?

— У меня никогошеньки нет, ясновельможный. Ни татули, ни мамули, ни братьев, ни сестер. Я их вычеркнула из своей памяти. Татуля мой был хороший, и если он на небе, я его там встречу. Помните все: не делайте зла моему Якову. Можете дать ему жену, когда меня больше не будет, но не терзайте его разговорами. Я буду его охранять, охранять… Я перед Богом преклоню колена и стану молить о его здоровье…

— По рождению ты христианка, да?

— Я родилась тогда, когда Яков взял меня под свою защиту.

— Ну, все ясно.

— Что ясно, ваша милость? Ясно, что я умираю и беру с собой в могилу дитя. А я надеялась, что Бог жалует мне сына, и я проживу несколько славных лет с моим мужем… Вдруг роженица запела. Это была не то песня, не то жалоба. Яков знал ее. Он часто ее слышал на горе. В ней расказывалось про сиротинушку, попавшую к лесному духу и, как тот увел ее в пещеру к дракону и отдал ему в жены. Дракон мучил ее своей любовью. Она тосковала по горам, по своему возлюбленному. Роженица была, очевидно, не в своем уме. Она лежала с опухшим лицом, с полузакрытыми глазами, без чепца и хриплым голосом напевала деревенскую песню. Помещик стал креститься. Женщины ломали руки. Сарра замолкла и некоторое время оставалась в оцепенении, углубленная в неземные видения. Вскоре она снова запела.