Они дрались над бездной — хеллаэнский аристократ и белоснежный Служитель: так же, как по сне желания и побуждения могут приобретать зримые образы предметов, людей или животных, также и сейчас разрываемое внутренней борьбой сознание Эдвина облекло два противостоящих друг другу центра притяжения в условные зримые формы.

Как бы ни разрешился конфликт, он не останется только «внутренним»: победа здесь, в индивидуальном мире Эдвина, созданном его личным воображением, определит то, каким он будет во внешнем мире, создаваемом воображением множества существ.

Клинки, которыми были вооружены противники, высекали искры, сталкиваясь с друг другом. Аристократ бился отчаянно и ожесточенно. Но ангел побеждал.

Эдвин почти полностью утратил связь с «ангелом»: его воля уже была совершенно вытеснена из этой части сознания; ангел теперь казался чужаком, неким отдельным, иным существом, вторгшимся в разум Эдвина. Когда–то ангел был его частью, но теперь эта часть не принадлежала ему.

Клинки скрестились в очередной раз, горящие чростью глаза хеллаэнского аристократа встретились с глазами снисходительно улыбающегося, прекрасного совершенного существа. На короткое время они неподвижно застыли, стараясь оттеснить друг друга: человек напрягал все свои силы, ангел же, казалось, удерживал его без особого труда. Оттесненный в «аристократа» Эдвин сделал последнюю попытку вернуть себе контроль над той частью разума, которая больше не принадлежала ему

— К чему эта война на уничтожение? — с трудом разомкнув сведенные от напряжения челюсти, произнес аристократ. — В мире есть место для ночи и для дня, для жизни и смерти. Каждый из нас представляет одну сторону целого. Зачем нам уничтожать друг друга?

— Что общего у света с тьмой? — улыбаясь, спросил в ответ ангел. — Какое согласие между мной и тобой? И каково соучастие верного с неверным? В моем мире злу нет места.

Давление возрастало. Эдвин–аристократ чувствовал, что слабеет и вот–вот упадет вниз. Самое страшное состояло в том, что у ангела было его собственное лицо — он как будто бы смотрел в зеркало — но одновременно это лицо было совершенно чужим. Хеллаэнца не удивишь жестокостью, но в этом лице не 'было ни ненависти, ни злобы. Ангел смотрел на него как на грязь, которую нужно убрать: сначала очистить свой внутренний мир от слабостей, присущих смертным, а затем уже приступить к очищению внешнего мира. Во славу благого источника, конечно.

Ангел проломил блок, далеко отбросил меч аристократа и вонзил собственный клинок в грудь побежденного врага. Эдвин ощутил, что падает… Картинка, сотворенная его собственным воображением, смазывалась. Индивидуальность ангела вбирала в себя старый сувэйб Эдвина–аристократа и уже начала переваривать его. Эдвин ощутил слабость, безволие, равнодушие… Его внутренний мир переставал быть «его» миром. То неуловимое присутствие «я», которое позволяет человеку называть «своими» эмоции, память, внутренние побуждения, физическое тело и даже окружающие его вещи, — покидало эту оболочку. Его душа и тело теперь принадлежали иному существу. Сознание Эдвина распадалось, вытесняемое другим, идеальным, абсолютно уверенным в себе сознанием. Опустилось забытье. Он больше не существовал. Сувэйб ангела полностью поглотил его разум и чувства, вобрал память и волевой узел. Осталось немногое — те духовные структуры, которые ответственны за бессознательные побуждения в человеке. Часть из них уже была освоена и растворена в совершенном сознании Служителя. Ангел шел дальше, вычищая и поглощая уровень за уровнем. Эдвина здесь уже не было — только тонкая материя психики, нематериальная «плоть» души, ранее принадлежавшая человеку. И вот, наконец, когда все «этажи» здания души были высветлены, очищены и перестроены по его собственному ангельскому образцу, он наткнулся на тщательно замаскированный «подвал» — самый последний уровень человека, которого отбрасывал сейчас, в минуту своего окончательного рождения, как пустую и ненужную уже оболочку.

Ангел сломал печать, отодвинул засов и открыл последнюю дверь.

Ему почудилось, что он глядит в бесконечность, лишенную малейшего проблеска света. Неосвещенное пространство огромно, но не пусто: слышно, что оно заполнено многочисленными невидимыми существами, которые возятся там, в темноте. Их много, и им тесно. Хлопанье крыльев, звуки возни… Еще мгновение ангел слепо смотрел в бездонную яму, силясь разглядеть наполняющих ее созданий, но ни его собственный свет, и даже свет Имени, пылавшего перед ним, не были способны разогнать этот мрак.

А затем темнота выплеснулась наружу.

Поток иссиня–черных, хрипло каркающих ворон вознесся перед взглядом ангела как башня или хищная воронка смерча. Питающиеся падалью птицы заполонили небо внутреннего мира, лишь совсем недавно вычищенное и отмытое от грязных следов человека; и каждая была — как чернильная клякса на листе бумаги. Воздух потемнел. Ангел ощутил невыносимый вкус скверны. Черных птиц было много — так много, что казалось, они заполонили собой все. Они летали, хлопали крыльями, парили в вышине, разгуливали по земле, насмешливо и нагло пялились по сторонам, бесцеремонно гадили, чистили перья… Карканье становилось оглушающим. Потом он заметил — не сразу, но в конце концов это привлекло его внимание, что часть птиц уже не летит, а как–то странно барахтается в воздухе. Они опять слипались в кучу, но уже не аморфную, а вполне определенных очертаний: в воздухе повисла человекоподобная фигура, сложенная из многочисленных вороньих тел.

— Ну что ж, привет, — сказал Гасхааль.

Ангел раздавил слабую индивидуальность человека, но тот, кого он так легко победил, не знал, кем являлся на самом деле. Ангелу казалось, что он победил, но он был бесконечно далек от победы.

Призывая имя своего господина, он воздел меч и направил острие клинка на темную фигуру. Одновременно с его выпадом фигура также устремилась к нему, видоизменяясь по ходу движения. Составлявшие ее птицы слипались в одно целое, на середине пути она была подобна бесформенной черной патоке, потом стала застывать и отчасти посветлела. Превращение это произошло с невообразимой быстротой, бросок был настолько стремительным и точным, что ангел, выставивший перед собой меч, не успел ударить противника. Когда поток достиг крылатой фигуры Служителя, преображение завершилось. Мужчина в темной одежде, с циничной улыбкой и беспощадным взглядом, с рубленым, будто выточенным из камня лицом, с грацией хищника и легкостью птицы, достиг своей цели. Своим телом он ударил ангела и свил его с ног — они падали медленно, как будто во сне (впрочем, и они сами, и само это место в каком–то смысле и было сном), и Гасхааль крепко обнимал своего противника, прижимая его руки к телу и не давая пошевелиться.

— Мне нравятся ангелы, — доверительно прошептал Повелитель Ворон, приблизив губы к уху создания, в которое в конце концов превратилась его непутевая аватара. — У них такие нежные… глаза.

Они рухнули на землю, сплетенные, чуть не сливающиеся друг с другом в единое черно–белое целое — то ли борцы, то ли страстные любовники. Гасхааль сжал ангела так, что от невыносимого давления начали смещаться и лопаться кости. Ангел закричал. С порочным и издевательским огоньком в глазах Повелитель Ворон лизнул его в щеку, а затем отпустил и поднялся на ноги. Ангела тут же облепили птицы. Гасхааль брезгливо отряхнул руки и сплюнул. Ухмылка исчезла, губы вновь приняли вид ровной, ничего не выражающей линии. Птицы барахтались в одной большой куче, из–под груды пернатых тел медленно вытекала кровь…