— Мы тоже хотим знать, кто это сделал, — горько сказал отец, — и зачем. И поэтому мы слушаем космос. Но скоро наше время истечет. И на планете останешься только ты…

— Но меня же зовут Мудрость!..

Родители ее обняли, похлопали по животику и по всем шести ластам — в точности так же, как в детстве.

— Ты должна заботиться обо всех этих машинах, — горько продолжал отец. — Ты должна слушать. И видеть, как мы один за другим сойдем во тьму.

— Вы хотите, чтобы я страдала! — с горечью воскликнула Мудрость. — Что же еще вы от меня хотите? Я останусь последней из моего рода, без всякой надежды произвести потомство. Все мои предшественники оказались в сходной ситуации. Вы хотите, чтобы я испытала ту самую жуткую безнадежность, от которой вы уберегли нерожденных! Вы хотите, чтобы мне стало очень больно, не так ли?

Мать Мудрости была очень огорчена.

— О дитя мое! — сказала она. — Если бы я могла разделить эту ношу с тобой, я бы разделила!

Для Мудрости это не имело значения, сердце ее ожесточилось. До самой смерти своих родителей она затаила на них обиду и всячески их избегала.

Но однажды пришел день, когда она осталась совершенно одна.

А затем с Земли был получен сигнал.

* * *

Аристотель, Фалес и Афина, беглые интеллекты с Земли, научились разговаривать с Мудростью. И постепенно узнали судьбу ее племени.

Пульсация Проциона прекратилась слишком быстро, чтобы земные астрономы смогли ее заметить. Однако Аристотель и прочие интеллекты уже сталкивались с подобным феноменом на гораздо более знаменитой звезде, на Полярной, альфе Малой Медведицы. Драматическое прекращение пульсации Полярной звезды началось где-то около 1945 года.

— «Но я постоянен, как северная звезда, — процитировал Аристотель. — Так же привержен правде и нерушимому качеству. В небесах нет другого, подобного мне». Шекспир.

— Бог с ним, с Шекспиром! — воскликнула Афина.

— Это дело рук Перворожденных. — Замечание Фалеса показалось всем очевидным, но от этого не менее устрашающим. Три искусственных интеллекта с Земли были первыми, кто догадался, что аппетиты Перворожденных простираются так далеко.

Аристотель мрачно сказал:

— Мудрость, как больно, должно быть, наблюдать конец себе подобных!

Мудрость сама для себя уже пыталась выразить свои чувства словами. Любая смерть вызывает страдание. Но при этом остается утешение, что жизнь продолжается дальше, что смерть — это только момент в бесконечном процессе обновления, в бесконечной истории. Однако полное вымирание кладет конец всем историям.

— Когда я умру, дело Перворожденных будет завершено, — сказала она.

— Возможно, — сказал Аристотель. — Но совсем необязательно произойдет именно так. Люди могут пережить Перворожденных.

— Неужели?

Они рассказали ей историю солнечной бури.

Мудрость была потрясена, когда узнала, что жертвами космического насилия стали не только ее сородичи. Что-то внутри нее поднялось, какие-то незнакомые ей чувства. Негодование. Возмущение. Упрямство.

— Присоединяйся к нам! — предложила Афина со своей обычной импульсивностью.

— Только при одном условии. — Фалес, как всегда, заострял внимание на очевидном. — При условии, что она последняя из своего рода.

— Она не умрет! — твердо постановил Аристотель. — Если бы Мудрость была последней из человеческого рода, то мы смогли бы найти способы ее воспроизводства, или сохранения, на худой конец. Технологии клонирования, клиника анабиоза.

— Но ведь она не человек, — грубовато возразил Фалес.

— Да, но принципы те же самые, — огрызнулась Афина. — Мудрость, дорогая, я считаю, что Аристотель прав. Однажды наступит день, когда сюда придут люди. Мы можем помочь тебе и таким, как ты, жить дальше. Конечно, при условии, что ты этого захочешь.

Такие перспективы потрясли Мудрость.

— Но почему люди сюда придут? — спросила она.

— Чтобы найти себе подобных.

— Зачем?

— Чтобы их спасти, — ответила Афина.

— А что потом? Вдруг они встретят сначала Перворожденных?

— Тогда, — сумрачно ответил Аристотель, — люди спасут и их.

Афина сказала:

— Не сдавайся, Мудрость! Присоединяйся к нам!

Мудрость обдумала их предложение. Холод замерзающего океана сковывал ее все сильнее, пробирал до мозга ее стареющие кости. Но искра упрямства все еще тлела в глубине ее души. Она спросила:

— Так с чего мы начнем?

Консул из Чикаго встретил Эмелин Уайт с поезда из Александрии.

Эмелин вышла из пассажирского вагона с открытым верхом. В голове поезда монашеского вида инженеры из школы Отик проверяли клапаны и поршни огромного локомотива, работающего на нефти. Эмелин попыталась не вдыхать дым и пар, которые поднимались из его трубы.

Небо было ясным, чистым, солнце пекло беспощадно, однако в воздухе чувствовался колючий холод.

Консул снял шляпу и приблизился к ней.

— Миссис Уайт? Как я рад вас видеть. Меня зовут Иллициус Блум. — Он был одет на восточный манер в тунику и сандалии, хотя его выговор был точно такой же, как у нее: чикагский. На вид ему можно было дать лет сорок, мысленно оценила она, хотя внешность бывает обманчивой: кожа его имела желтоватый оттенок, черные волосы лоснились, круглый животик заметно приподнимал длинную розовую тунику.

Рядом с Блумом стоял еще один человек: коренастый, с опущенной вниз головой, весь покрытый грязью. Он ничего не говорил и стоял, как вкопанный: этакая гора мускулов и костей. И Блум не делал ни малейших попыток его представить. Что-то в его фигуре было очень странное, но Эмелин знала, что, переплыв океан, она попала в очень странное место, еще более странное, чем скованная льдом Америка.

— Спасибо за гостеприимство, мистер Блум.

Блум сказал:

— В качестве консула Чикаго я стараюсь встречать всех визитеров из Америки. Чтобы облегчить им путь. — Он улыбнулся. Зубы его были очень плохи. — А разве ваш муж не с вами?

— Джоз умер год тому назад.

— Ах, какое горе!

— Ваше письмо к нему, о том телефонном звонке в храме… Я взяла на себя смелость его прочесть. Он много говорил о том времени, которое провел в Вавилоне, особенно о первых годах после Обледенения. Это самое Обледенение он всегда называл Разрыв.