— Набросьте кусочек парусины куда надо, это не помешает Понго лечить бедро.

Через мгновение Жюдит, в полотняном бело-розовом платье, в большой элегантной соломенной шляпе с повязанным поверх нее розовым шарфом, влетела на палубу, громко возмущаясь, что чуть не задохнулась в каюте. Чтобы заставить ее замолчать. Жиль в двух словах описал, что произошло, и показал «Санта-Энграсию»: корабль держал курс на Флориду и в удалении снова стал казаться чистым и прекрасным, как на рассвете.

— Он уходит, да и нам пора в путь. Не обижайтесь на капитана Малавуана: он хотел лишь поберечь ваши нервы. Теперь советую вернуться в каюту, а мы попробуем перенести беднягу в гамак.

Во взгляде, обращенном к нему, угадывалась прежняя Жюдит, гордая и всегда готовая бросить вызов судьбе.

— Думаете, я буду, как ваша драгоценная Мадалена, валяться в полуобмороке на кушетке?

Мать сейчас хлопочет вокруг нее, подносит нашатырь. Я не боюсь ни раненых, ни убитых, да и вонь от вашего невольничьего судна меня тоже не очень трогает. Разрешите вам напомнить, что в «Верхних Саваннах», если не ошибаюсь, на плантациях сотни две рабов. Так что мне придется привыкнуть к неграм, живым или мертвым, здоровым или больным. Чуть раньше, чуть позже, какая разница. Пропустите меня!

Жиль отошел, чтобы уступить ей дорогу, проглотив неуместные сейчас возражения. Впервые его жена, говоря о Мадалене, позволила себе столь язвительный тон. Кто как не Фаншон открыла ей, что эта девушка была для него «драгоценной»? Он дал себе обещание в дальнейшем вести себя осторожней. Легкой танцующей походкой Жюдит подошла к Понго, встала рядом с ним на колени, не боясь запачкать чистое платье, и забрала у него тампон из корпии, смоченный ореховым маслом, которым он собирался очистить рану.

— Идите готовить повязку, Понго, — посоветовала она, — с этим я управлюсь сама. А потом попробуем привести беднягу в чувство, если кто-нибудь из этих господ соблаговолит принести рома или любого другого вина…

Понго медленно поднялся, не спуская глаз с женщины, стоящей на коленях. Потом, оглянувшись, перевел взгляд на Жиля и, улыбаясь, прошептал, проходя мимо:

— Огненный Цветок может быть хорошая скво, а не только тяжелый груз. Как думаешь?

Жиль пожал плечами и подошел к жене: она закончила перевязку, и капитан протянул ей флягу с ромом. Турнемин приподнял чернокожего гиганта за плечи, а Жюдит поднесла к посиневшим губам негра сосуд с янтарной жидкостью. Ром потек по подбородку, потом попал в рот, и, как по волшебству, спасенный пришел в себя. Он поперхнулся, закашлялся, потом начал глотать и, наконец, открыл большие мутные глаза с красными прожилками. Выхлебав добрую половину фляги, он перестал пить и в золотисто-розовой пелене увидел Жюдит; она улыбнулась, заметив, что раненый вернулся к жизни.

— Ну, довольно, — сказала женщина, возвращая флягу капитану. — Хорошо бы его покормить.

Потом встала, одернула розовую юбку и удалилась. Негр, словно зачарованный, смотрел ей вслед и тоже попытался встать. Но он потерял много крови и не смог подняться, хотя совсем недавно поражал всех своей силой. Застонав от боли, он повалился на палубу и совсем не сопротивлялся, когда Понго и три матроса перетаскивали его в более удобное место. Жиль последовал за ними.

Гигант-дикарь, не пожалевший жизни ради женщины, возбуждал его любопытство и притягивал, и, когда негра устроили на постели из двух соломенных тюфяков, простыни, одеяла и подушки — ни один гамак не вмещал такую тушу, Жиль попытался заговорить с ним.

— Думаю, ты скоро поправишься, — сказал он. — Тебе некого бояться на нашем судне, мы не торгуем рабами. Подлечим тебя, как сможем.

Исполин вновь закрыл глаза: по его неподвижному, словно вырубленному из базальта, лицу трудно было определить, понял он Жиля или нет.

Турнемин повторил свои слова по-английски, потом по-испански, но безуспешно.

— Боюсь, вы зря теряете время, — сказал появившийся в каюте капитан Малавуан. — Вряд ли он понимает хоть один язык христиан. Судя по его внешности, он из Конго, а может, из племени бамбара с Нигера или арада с Невольничьего Берега. Во всяком случае, он попал сюда прямо из глухой деревни, затерянной в джунглях, где никто не говорит на языке белых. Попробуем-ка по-арабски.

Жиль очень удивился, когда Малавуан перевел его слова на язык Пророка, а потом, для очистки совести, и на португальский, но негр по-прежнему не отвечал.

— Он нужно спать! — заговорил Понго. — Моя дать, что нужно.

Турнемин и капитан не стали мешать индейцу и вместе вышли на палубу. Поднялся ветер, корабль на всех парусах шел на юг, волны бились о борт.

Жиль подставил лицо ласковому бризу, радуясь, словно увидел утренний свет после полной кошмаров ночи. Он был счастлив, что спас негра, — про себя уже окрестил его Моисеем, поскольку поговорить с ним и узнать его настоящее имя не удавалось. В том, что невольник остался жив. Жиль видел хороший знак; ему, считавшему себя борцом за свободу, предстояло вскоре вступить во владение плантацией, на которой трудились и наверняка страдали сотни две рабов — братьев по крови спасенного им гиганта.

И когда Малавуан спросил его:

— Что вы собираетесь с ним делать? Не повезете же назад в Африку? На Санто-Доминго придется решать: либо продать его, либо оставить.

Жиль искренне ответил:

— А почему бы не дать ему возможность жить, как он сам захочет?

— Потому, что на Санто-Доминго это невозможно. Конечно, случается, рабов отпускают на волю, но только тех, кто уже получил кое-какое воспитание, образование. Этот же бедолага попал сюда прямо из джунглей, не говорит ни на одном нормальном языке, как только он окажется в Кап-Франсе, сразу же попадет в лапы какого-нибудь торговца «черным товаром». Не хотите продать, так оставьте у себя. В «Верхних Саваннах» для него найдется дело.

— А если он не захочет работать на плантации? Я не буду заставлять негра за свое спасение гнуть на меня спину. А может, вы захватите его с собой, когда «Кречет» отправится в Африку? — хитро улыбнулся Жиль, наблюдая не без удовольствия, как багровеет от возмущения обветренное лицо капитана.

Турнемин ждал взрыва и дождался.

— Шевалье, — воскликнул Малавуан, — хоть я намного старше, но очень вас уважаю. Позволю себе добавить: я привязан к вам. Хотел бы иметь такого сына… Но стать плантатором при ваших идеалах, от которых за версту несет гуманистическим учением Жан-Жака Руссо, — все равно, что совать голову в петлю. Лучше уж заберите доход от плантации, возвращайтесь в Бретань, купите там поместье и проповедуйте гуманизм среди своих крестьян: они хоть что-то в этом поймут. И то я не уверен… Но говорить о свободе с дикарями — чистейшее безрассудство: они же словно малые дети. Обращаться с ними по-человечески — да, согласен, но не вздумайте читать им знаменитую Декларацию прав человека, произведенную на свет американцами; по мне, так они сами еще от нее наплачутся. Хорошо, если негры просто сочтут вас ненормальным, а то еще и прихлопнут…