Иногда – да, но чаще – нет. Возьмите мое текущее дело. Я занимаюсь им уже больше года, и ничего скучнее нельзя себе представить. Порой мне кажется, что от скуки я схожу с ума.

Как это?

Судите сами. Я должен наблюдать за человеком, самым что ни на есть заурядным человеком, и каждую неделю посылать об этом отчет. Всё. Наблюдать и писать отчеты. Больше ни-че-го.

И что же тут ужасного?

А то, что ни черта не происходит. Он целыми днями сидит в своей комнате и пишет. Есть от чего свихнуться.

Может, он вас так заманивает в ловушку. Усыпит вашу бдительность, а потом такое выкинет!

Сначала я тоже так думал. А теперь уверен: ничего не будет, никогда. Нутром чую.

Обидно, сочувствует Синькин. Может, вам отказаться от этого дела?

Уже подумываю. Или вообще завязать со всем этим, заняться чем-нибудь другим. Сменить профессию. Пойти в страховые агенты или поступить в цирк.

Вот уж не думал, что такое бывает, качает головой Синькин. А почему вы сейчас не наблюдаете за своим подопечным? Разве вы не должны за ним следить?

Зачем? – отвечает Черни вопросом на вопрос. В том-то все и дело. Я так долго за ним наблюдал, что успел изучить его лучше, чем самого себя. Мне достаточно о нем подумать, и я уже все про него знаю: где он, чем занимается. Я могу наблюдать за ним с закрытыми глазами.

И где же он сейчас?

Дома, где же еще. Сидит за столом и пишет.

О чем он пишет?

Точно не знаю, но догадываюсь. Думаю, о себе. Историю своей жизни. Это единственно возможный ответ. Другие варианты просто не проходят.

Тогда из-за чего весь сыр-бор?

Не знаю. Впервые в голосе Черни слышатся эмоциональные нотки.

Тогда все сводится к одному, правильно? Забыв о своей роли, Синькин смотрит в упор на собеседника. Он знает, что вы за ним наблюдаете?

Черни отворачивается, не в силах выдержать этого испытующего взгляда, голос его дрогнул:

Конечно, знает. А как же? Должен знать, иначе все лишается смысла.

Почему?

Потому что я ему нужен, отвечает Черни, по-прежнему глядя в сторону. Как постоянный свидетель. Как доказательство того, что он существует.

По щеке Черни скатывается слеза. Синькину надо бы что-то сказать, попытаться извлечь выгоду из этой ситуации, но Черни вдруг встает и со словами, что ему надо позвонить, поспешно выходит из зала. Синькин ждет его десять или пятнадцать минут, уже зная, что напрасно теряет время. Черни не вернется. Разговор окончен, и сколько тут ни сиди, ничего уже не высидишь.

Расплатившись за выпивку, Синькин едет назад в Бруклин. Проходя по Оранж-стрит, он поднимает глаза на темные окна Черни. Ничего, говорит он себе, скоро вернется. Это еще не финал. Самое веселое впереди. Шампанское будет литься рекой.

Дома Синькин ходит из стороны в сторону, обдумывая свои действия. Наконец его подопечный допустил ошибку – или это только так кажется? Хотя факты сопротивляются, он не может отделаться от ощущения, что все было подстроено: Черни его как будто подманил или заманил и теперь подталкивает к некой им задуманной развязке.

И все же совершен прорыв, впервые с начала этого «дела» он сдвинулся с мертвой точки. В других обстоятельствах Синькин отпраздновал бы эту маленькую победу, но нынче ему как-то не до того. Ему грустно, он чувствует себя опустошенным, разочарованным. Факты вещь упрямая, и трудно отрицать, что по большому счету он проигрывает: как ни крути, а в этом «деле» он тоже жертва. Он подходит к окну; в квартире напротив загорелся свет.

Он ложится на кровать и думает: гуд-бай, мистер Велик или как вас там! Нет никакого Велика и не было. И тут же: Черни, бедняга, тоска без биографии. Тяжелеют веки, наваливается сон, а в голове: у каждой вещи свой цвет, у всего, что мы видим и что мы трогаем, странно, да? Чтобы не уснуть, он начинает мысленно загибать пальцы. Начнем с синего. Синица, синяя птица. Васильки и барвинки. Синяя дымка над Нью-Йорком, синий отлив Тихого океана. Голубика. Посинеть от холода или от злости. Голубая орденская лента и голубая кровь. «Голубые» мальчики. Синева неба и синева под глазами. Синюшный младенец. Голубые горы. Синяя униформа полицейского. Синька. Синькин. Больше ничего не приходит на ум, и он берется за белый цвет. Белые чайки и лебеди, журавли и попугаи. Стены этой комнаты и постельное белье. Белая фата. Белые лилии, белая акация, белые хризантемы. Белый флаг капитуляции и белые траурные одежды индусов. Материнское молоко и отцовское семя. Зубы и белки глаз. Белуга и заяц-беляк. Белила. Белый дом. «Белая смерть». Белый танец и белое безмолвие. Без перехода он переключается на черный цвет. Чернокнижники. Черный рынок. Черная рука. Чернота ночи. «Черные пантеры». Черника и черная смородина. Черная ворона и черный воронок. Черная оспа. «Черный вторник». Черные дни. Чернуха. Чернец. Чернильница. Черные разводы туши. Черный мир слепого. В глазах чернеет, и, запутавшись в этом лабиринте, он засыпает. Ему снятся дела минувших дней. Среди ночи он просыпается, как от толчка, и снова бороздит комнату с мыслями о необходимости что-то срочно предпринять.

Поутру Синькин затевает новый маскарад. Испытанный трюк. Он в роли разносчика. Следующие два часа уходят на изменение внешности: лысина, усы, морщины у рта и мешки под глазами.

Сидя перед маленьким зеркальцем, он гримируется, как опытный комедиант перед выходом на сцену. Двенадцатый час. Он берет чемоданчик со всевозможными щетками и выходит на улицу. Открыть замок парадной двери дома напротив – для него пара пустяков. Приятное возбуждение, как в старые добрые дни. Он поднимается по лестнице. Никаких силовых акций. Цель визита – осмотреться, оценить обстановку на будущее. Но эмоции захлестывают. Это ведь не просто знакомство с жилищем, это ощущение того, что ты «там», делишь с ним одно пространство, дышишь одним воздухом. После сегодняшнего дня ход событий станет необратимым. Сейчас откроется дверь, и Черни поселится в нем навеки.

Он стучит, дверь открывается, и вдруг исчезает всякая дистанция – мысль об объекте и сам объект сливаются воедино. На пороге стоит Черни, вооруженный авторучкой, он производит вид человека, застигнутого посреди работы, но его глаза говорят о том, что он ждал Синькина и готов услышать жесткую правду, более того, ему это до лампочки.

Синькин скороговоркой, показывая на чемоданчик, сообщает о щетках на продажу, извиняется, просит разрешения войти, всё на одном дыхании, с профессиональными ухватками коммивояжера, сотни раз апробированными. Черни спокойно его впускает. Он вроде бы не прочь купить зубную щетку, но Синькин уже впаривает ему щетку для волос и платяные щетки, язык мелет что придется, отвлекает хозяина от главного, а тем временем взгляд обшаривает комнату, фиксируя каждую мелочь.

Комната, в общем, такая, какой он ее себе представлял, разве что еще более аскетичная. Совершенно голые стены – это неожиданность, он ожидал увидеть какие-то картинки, пейзаж или фотографию близкого человека, что-нибудь, способное оживить унылое однообразие. Синькина давно мучило любопытство, что он увидит и какой ключ к разгадке это ему даст, и только сейчас, в виду голых стен, до него доходит, что иначе и быть не могло. А в остальном – никаких расхождений. Именно такой он представлял себе эту монашескую келью: в одном углу аккуратно заправленная кровать, в другом кухонька, все чистенько, ни крошки. Посреди комнаты, ближе к окну, деревянный стол и такой же стул с жесткой спинкой. Карандаши, ручки, пишущая машинка. Бюро, ночной столик, лампа. Книжный шкаф с десятком книг: «Уолден», «Листья травы», «Дважды рассказанные истории» и еще несколько. Ни телефона, ни радио, ни журналов. На столе ровные стопки бумаги – чистые, исписанные от руки, отпечатанные на машинке. Сотни, может, тысячи страниц. Это не жизнь, думает про себя Синькин. Это черт знает что. Голый остров. Последнее пристанище перед концом света.