Люди действия, лишенные веры, всегда верят в одно — в действие. Неразрешимый парадокс Гитлера заключался именно в том, что он хотел установить стабильный порядок на основе вечного движения и отрицания. Раушнинг прав, когда в своей «Революции нигилизма» указывает, что гитлеровская революция представляла собой чистую динамику. В Германии, до основ потрясенной беспрецедентным поражением в войне и экономической разрухой, не сохранилось ни одной ценности. Не забывая об изречении Гете, сказавшего, что «немцы стараются усложнить все на свете, такова уж их судьба», отметим, что в период между двумя войнами по Германии прокатилась настоящая эпидемия самоубийств, красноречиво свидетельствующая о царившем в умах разброде. Вернуть отчаявшемуся человеку веру могут не доводы разума, а страсть — в данном случае то была страсть, лежавшая на дне немецкого отчаяния, то есть унижение, смешанное с ненавистью. Общей ценности, высшей по отношению к каждому и позволяющей людям выносить друг другу оценку, больше не было. Поэтому Германия 1933 года согласилась принять выродившиеся ценности всего нескольких человек и попыталась навязать их целой цивилизации. За неимением морали от Гете она подчинилась морали бандитской шайки.

Мораль бандита — это всегда и неизбежно триумф и месть, поражение и ресентимент. Прославляя «стихийные порывы личности», Муссолини обращался к темным силам, замешенным на крови и инстинктах, и пытался дать биологическое оправдание наихудшим проявлениям инстинкта доминирования. Во время Нюрнбергского процесса Франк подчеркивал, что Гитлером владела «ненависть к форме». Эта фигура и правда представляла собой силу в движении, поднявшуюся и окрепшую благодаря хитроумной расчетливости и безошибочной тактической проницательности. Но его физическая форма, весьма посредственная, заставляла его слиться с массой и не давала ему почувствовать себя отделенным от нее[66]. Он мог существовать только в действии. Для него «быть» означало «делать». Вот почему Гитлер и его режим не могли обходиться без врагов. Сподвижники Гитлера, эти обезумевшие денди[67], находили самоопределение только по отношению к своим врагам и обретали форму только в ожесточенной битве, которая вела их к гибели. Евреи, франкмасоны, плутократы, англосаксы, дикие славяне сменяли друг друга в пропаганде и в истории, чтобы с каждым разом все выше поднималась слепая сила, катящаяся к своему концу. Вечный бой постоянно требовал все новых возбуждающих средств.

Гитлер воплощал собой историю в чистом виде. «Становление, — говорил Юнгер, — важнее жизни». Иначе говоря, он призывал к полному отождествлению с текущей жизнью на самом низком ее уровне и вне какой бы то ни было высшей реальности. Режим, выстраивая свою внешнюю политику на биологическом основании, вступал в явное противоречие с собственными интересами. Но он, по крайней мере, подчинялся собственной логике. Розенберг, с пафосом рассуждая о своей жизни, говорил: «Она подобна марширующей колонне, и не важно, куда и с какой целью она движется». Пусть эта колонна оставит на своем пути одни руины и приведет к гибели всю страну, зато никто не скажет, что ее не существовало. Истинной логикой этой динамики было тотальное поражение либо — от победы к победе и от врага к врагу — построение Империи на крови и действии. Маловероятно, что Гитлер разрабатывал — хотя бы в общих чертах — концепцию такой Империи. Он ни по уровню культуры, ни даже по силе инстинкта или тактического ума не соответствовал той роли, на которую его вознесла судьба. Германия ввязалась в имперскую схватку, будучи наделенной провинциальным политическим сознанием, и проиграла. Эта логика была отмечена и сформулирована Юнгером. Ему виделось пришествие «всемирной технической империи» и «антихристианской религии техники», армией и паствой которых должны были стать сами рабочие, поскольку рабочий класс (и тут Юнгер смыкается с Марксом) по своей человеческой природе универсален. «На смену общественному договору придут уставы нового порядка. Рабочий будет отторгнут от сферы торговли, благотворительности и литературы и вознесен в сферу деяний. Юридические обязанности превратятся в воинскую присягу». Как мы видим, Империя — это одновременно всемирный завод и всемирная казарма, в которой царствует находящийся в рабском состоянии гегелевский работник-солдат. Гитлер относительно недалеко продвинулся по пути построения подобной империи и был остановлен. Но даже если бы ему удалось пройти по нему дальше, мы бы просто наблюдали все более широкое распространение той же упорной динамики и все более грубое насаждение принципов цинизма, без опоры на которые эта динамика не способна существовать.

Рассуждая о подобной революции, Раушнинг утверждает, что она более не несет освобождения, справедливости и расцвета духа, она есть «гибель свободы, власть насилия и порабощение духа». Действительно, фашизм — это презрение. И, наоборот, любая форма презрения, применяемая в политике, готовит почву для установления фашизма. Необходимо добавить, что фашизм и не может быть ничем иным, не отрицая сам себя. Юнгер, отталкиваясь от собственных принципов, делал вывод, что лучше быть преступником, чем буржуа. Гитлер, не наделенный сопоставимым литературным талантом, но уже в силу этого способный к более связному мышлению, понимал, что это вообще не имеет значения — кем быть, преступником или буржуа, главное — добиться успеха. Поэтому себе он позволял выступать в обеих ипостасях одновременно. «Дело — это все», — говорил Муссолини. Гитлер, в свою очередь, заявлял: «Когда расе грозит опасность порабощения… вопрос о законности может играть лишь второстепенную роль». Впрочем, раса, чтобы существовать, должна постоянно испытывать угрозу для себя, поэтому никакой законности нет и никогда не будет. «Я готов подписаться под чем угодно, — продолжает Гитлер, — сегодня я могу без всякой задней мысли ратифицировать любое соглашение, но если завтра на карту будет поставлено будущее немецкого народа, я хладнокровно порву его». Прежде чем развязать войну, Гитлер объяснял своим генералам, что у победителя никто не будет спрашивать, говорил он правду или лгал. На той же идее строилась защита Геринга на Нюрнбергском процессе: «Победитель всегда будет судьей, а побежденный — обвиняемым». Очевидно, эту мысль можно оспорить, но тогда мы не поймем прозвучавшего на Нюрнбергском процессе заявления Розенберга, якобы не предполагавшего, что этот миф приведет к убийству. Когда английский обвинитель возразил на это, говоря, что «Майн кампф» указал прямой путь к газовым камерам Майданека, он впервые коснулся главного предмета процесса — исторической ответственности западного нигилизма, — который, по понятным причинам, вообще не затрагивался в Нюрнберге. Невозможно в рамках судебного процесса предъявить обвинение целой цивилизации. Поэтому трибунал рассматривал только деяния — вопиющие с точки зрения всего человечества.

Как бы то ни было, Гитлер предложил модель вечного завоевательного движения, без которого он был ничто. Но вечный враг — это вечный террор, на сей раз государственный. Государство отождествило себя с «аппаратом», иначе говоря, с комплексом механизмов завоевания и репрессий. Завоевание, направленное внутрь страны, зовется пропагандой (по Франку, «первый шаг к преисподней») или репрессиями. Направленное вовне, оно создает армию. Таким образом, происходит полная милитаризация всех сфер жизни, а любая проблема рассматривается в контексте мощи и эффективности. Политическую повестку формирует верховный главнокомандующий, он же решает все главные управленческие вопросы. Этот принцип военной стратегии применяется и в гражданской жизни. Один вождь и один народ на деле не что иное, как один хозяин и миллионы рабов. Политические посредники, в каждом обществе исполняющие роль гаранта свободы, исчезают, и на их место приходит Иегова в сапогах, распоряжающийся толпой, которая безмолвствует или — что одно и то же — хором повторяет приказы. Между вождем и народом вместо прослойки в виде органа, нацеленного на компромисс, остается только аппарат, то есть репрессивная партия. Так зарождается первый и единственный принцип этой низменной мистики — Führerprinzip, восстанавливающий в мире нигилизма идолопоклонство и выродившуюся сакральность.