Одной из загадок, связанных с рабби Элишей, была его убежденность в абсолютном прощании, разрыве, непреодолимом отчуждении от мира грядущего. Мало о чем он говорил чаще, чем о своей обреченности на неприятие, на отказ, на молчаливый бунт против всевластия мироздания. В этом была не только верность слову, но и верность пути, окончательная, твердая, ничем не обусловленная любовь к своей судьбе. Говоря об этом, мне следует, пожалуй, сказать и о том, что рабби Элиша был учителем знаменитого рабби Меира, одного из создателей Талмуда. Объясняя последнему строку из Иова «Не равны для него золото и стекло»[103], Элиша сказал, что для мудрого всегда есть путь возвращения. «Тогда и ты вернись!» — закричал ему рабби Меир. В ответ, вероятно, впервые Элиша сказал ему, что слышал из-за Завесы, скрывающей трон повелителя неба: «Вернитесь, блудные дети, отступники — вернитесь все, кроме Другого»[104]. В другой же версии сказано: «…все, кроме Другого, восставшего против меня». В этом было благородство и гордость, готовность платить кровью за свое слово, но это было и справедливо — поскольку он не был ни отступником, ни блудным сыном; он поднимал глаза к небу, твердо и напряженно, но не видел в нем милосердия. Многие мудрецы тех времен бахвалились тем, что слышали голос из-за Завесы, но Элиша слышал нечто другое: свой собственный голос, отказывающий в праве молчать тому, кто молчит всегда.

Он часто возвращался к этому безымянному голосу из-за Завесы. Как-то в субботу рабби Элиша проезжал верхом по рыночной площади Тверии, прокладывая себе путь среди торговцев и проституток, среди лживой, пестрой и безликой уличной толпы. Об этом услышал рабби Меир, преподававший поблизости, и вышел на площадь, чтобы учиться Торе у того, кто в нее больше не верил. А потом Элиша, который, и это следует сказать, никогда не пытался сбить рабби Меира с пути служения, заботливо сказал ему: «Вернись, друг мой; по следам моей лошади я вижу, что здесь пролегает граница твоей субботы». Ответил ему рабби Меир: «Вернись и ты»; и тогда снова напомнил ему Элиша о голосе, который он слышал из-за завесы своей кровоточащей души: «Все, кроме Другого»[105]. Дальше талмудический рассказ становится невнятным. Он сообщает, что рабби Меир, уцепившись за его рукав, водил Элишу из синагоги в синагогу и в каждой из них просил одного из учеников прочитать любую строку по своему выбору; и в каждой из них звучал голос равнодушия, безжалостности, надмирной пустоты. «Нет мира, говорит Господь», — сказал первый из учеников[106]. «Останется вина твоя передо мною»[107], — сказал второй. «А ты, опустошенная, — начал третий, — что станешь делать, хоть и украсишь себя золотом и подведешь глаза свои сурьмой, но напрасно»[108]. И так прошли они тринадцать синагог, и в последней из них сказал им косноязычный мальчик: «А Элише сказал господь, зачем ты учишь закону Моему»[109].

Впрочем, вся эта история кажется мне уж слишком неправдоподобной; сколько я ни пытался, мне так и не удалось представить себе рабби Элишу — умного, гордого, и отстраненного, добровольно ходящего по синагогам вслед за своим бывшим учеником — ходящего для того, чтобы выслушивать плохо замаскированные проклятия из уст всевозможных отличников и первых учеников. Не мог же он не знать, что уже много дней и ночей его напыщенно и многословно ругают во всех школах от Тверии[110]до Явне[111]. Неужели столь сильным было его отчаяние, что он добровольно принял на себя это унижение в надежде обрести — но что — освобождение, очищение от мира, от права преподавать этот безжалостный и бессмысленный закон? И все же я думаю, что все было иначе, и рабби Элиша сам придумал эту странную и нелепую историю, чтобы лишить своего ученика, рабби Меира, возможности быть посланником возвращения, возможности смотреть на него с высот осознания собственной праведности. Он был слишком прозрачен и высокомерен, чтобы дышать тяжелым воздухом суеты, лицемерной набожности, рыночного благочестия. Его друг и ученик это принял, продолжал у него учиться, но, как выяснилось впоследствии, не простил.

Когда спросили рабби Меира, как же это так, что он, знаменитый законоучитель, является учеником апостата, он ответил, что написано: «Приклони ухо твое, и слушай слова мудрых, и сердце твое обрати к Моему знанию»[112], и добавил: «Сказано — не их знанию, но Моему». Так он предал своего учителя, ушедшего и отказавшегося, в первый раз. И стали говорить про рабби Меира, отчетливо, с одобрением и, вероятно, с его же слов: «рабби Меир съел финик, а кожу выбросил вон»[113]. Рабба же говорил: «Рабби Меир нашел гранат — плод съел, а кожуру выбросил!»[114]; и это тоже, вероятно, придумал сам рабби Меир, который, на самом деле совсем даже и не был негодяем, но искренне пытался быть верным другом — так как он это понимал. А еще Рабба, защищавший рабби Меира в его раскаянии, сравнивал Элишу с орехом, испачканным грязью и навозом, но сохранившим сердцевину. Меня же еще больше, чем рабби Меир, интересовала одна женщина, о которой Талмуд молчит: жена рабби Элиши; ни слова проклятия не произнесено в ее адрес. Я думаю, что она была чиста перед миром и вовремя ушла от Другого. Тогда, вероятно, он и спросил себя, не любила ли она в юности римских легионеров, имея в виду: а любила ли она его? И ревность к прошлому, к его упрямым и обманчивым теням, захлестнула Элишу. Но душа женщины, сказал он себе потом, столь же непрозрачна, как и душа друга, — и только предательство наполняет их ясностью. Тогда же, вероятно, он и услышал от нее, что у каждого из нас своя жизнь и каждый должен беречь ее сам.

Где-то здесь, подумал я, пролегает еще одна из линий водораздела между рабби Элишей и рабби Акивой. Отец Элиши был одним из самых ярких людей своего времени — не столь богатым, сколь благородным. Акива же, будучи выходцем из семьи нищей и многодетной, уже в юности был вынужден работать батраком на пастбищах местного богача Калба-Шабуи. «Спасение утопающих, — сказал тогда себе Акива, — дело рук самих утопающих», и как-то ухитрился затащить в кусты дочь своего работодателя. После чего они благополучно обручились и чуть позже обвенчались. Но в те времена он был еще слишком юным и недальновидным; и, вопреки его планам, вместо того, чтобы принять новообретенного зятя с распростертыми объятиями, Калба-Шабуа выгнал из дома и Акиву, и свою дочь и, более того, предусмотрительно лишил последнюю наследства[115]. Им пришлось зимовать на сеновале. «Нет, похоже, что это не путь», — сказал себе Акива, бросил жену в том же сарае, где они зимовали, и поспешно ушел учиться в школу рабби Элиэзера[116].