Щелкнул кнопочкой, бросил аппаратик в карман, посмотрел на меня.

— Ну, чего?

— Чего! Чего! А ничего! Сегодня Кузьмич старательно и тонко выполнял твое поручение.

— Какое именно?

— Объяснял мне, придурку, что с полицейской беготней пора завязывать. Делом надо заниматься! Настроения выведывал…

— Разумно. Но ты ошибаешься — я ему этого не поручал, — засмеялся Серебровский и рукой показал на джипы сопровождения: — Сафонов, умница и профессионал, понимает неэффективность физического прикрытия, силовой охраны. Это все — часть карнавала, гроза для босоты, уличных отморозков. Борис Березовский чудом избежал смерти, а вот в этом переулке среди бела дня застрелили моего приятеля банкира Мишу Журавлева. Как ты догадываешься, их неплохо охраняли…

— А чего хочет Кузьмич?

— Психологической игры. Он уверен, что ты сможешь погасить иррациональный чемпионский азарт Кота.

Охранник Миша поднес к губам рацию:

— Прибываем на точку… Группе сопровождения приготовиться!

Автомобили притормозили у ярко освещенного подъезда старинного красивого особняка. Телохранители из переднего джипа сыпанули на тротуар, протопали по красной ковровой дорожке к дверям. Миша уже вылетел наружу и собрался принимать на руки охраняемое тело, бойцы концевого «экспедишена» рассекли вялый ручеек пешеходов коридором для нашего прохода.

Мы вышли из машины. По случаю собирающегося дождя на Сашке был плащ, тончайший серый пыльничек от Эрмененгельдо Зеньи. Не надет в рукава, а накинут на плечи — этакий невероятный голливудско-дерибасовский шик.

Наверное, этот плащ внакидку — последняя фантазия истаявшей юности о предстоящей нам шикарной жизни.

Человек в красной сюртучной ливрее, с блестящими шнурами аксельбантов, с кручеными золотыми погонами и в фуражке с дорогим шитьем склонился с достоинством в полупоклоне на парадном входе. Он был похож на генерала Пиночета, приносящего присягу президенту Альенде.

Сашка шевельнул плечом, уронил ему на руки плащ, и я вспомнил наш недавний разговор о генеральстве.

Одно слово — йог твою мать!

— Идем ужинать, — сказал Сашка. — Марина, наверное, уже ждет нас.

— Эта что — ресторан? — удивился я.

— Это наш клуб…

Мы вошли в вестибюль, простор которого бесконечно размножался зеркальными стенами. Искусственные деревья и натуральные растения соединились в уютно-тихий зеленый ландшафт. Прогулка на пленэр. Под двухскатной беломраморной лестницей, на невысоком подиуме — точно в цвет — белый рояль «Ямаха», на котором негромко наигрывал седоусый лысый старик в смокинге.

Охрана быстро рассредоточилась, растворилась, исчезла из виду в холле, а мы неспешно направились к лестнице. Вальяжного вида господин с лицом нежным, как докторская колбаса, успел перехватить Хитрого Пса:

— Александр Игнатьич, простите великодушно! Ровно на тридцать шесть с половиной секунд… Только проинформировать!

Серебровский кивнул, остановился, но было совершенно очевидно, что тридцать седьмой секунды он толстяку не даст.

А я пошел к подиуму, на котором старый тапер играл романтически-печально музыку из «Доктора Живаго». Облокотился я на крышку снежно-белого рояля, посмотрел в лицо музыканта, и стало мне грустно, смешно и обидно.

Это был не живой человек, а манекен, муляж, удивительно правдоподобно сделанная кукла. Музыкальный робот. И рояль — электро-механическое пианино, пьесу для которого окончили, записали и превратили в компьютерную шарманку. Клавиши сами скакали, прыгали, дергались под неподвижными пластмассовыми пальцами куклы.

— Здрасьте, маэстро, — негромко поздоровался я. Кукла через тонкие очки слепо смотрела в разложенные на пюпитре ноты. Пляшут клавиши, не зависящие от воли и чувств пианиста.

— Маэстро, по-моему, мы коллеги, — сказал я таперу. Ритмично, плавно, пугающе прыгали черные и белые пластинки клавиатуры.

Подошел Сашка, обнял меня за плечи:

— Пошли-пошли… Ты чего грустный такой?

— Не знаю, устал, наверное…

Серебровский потащил меня по лестнице, весело приговаривая:

— Запомни раз и навсегда — никогда не жалуйся на усталость! Все равно никто не пожалеет, а уважать перестанут. Кот Бойко и я никогда не устаем! Знаешь почему?

— Догадываюсь…

— Вот именно! Мы никогда не работали — мы всегда только играли! Вообще вся жизнь — огромная, увлекательная, страшноватая игра!

— Ага! То-то я гляжу — ты с рассвета до полуночи только играешь и развлекаешься…

— Это совсем другое, Серега, — засмеялся Сашка, он смеялся самому себе, он поощрял, одобрял, крепил какое-то свое, тайное знание. Или порок. — В слове «работа» корень — «раб»! Рабское сознание. Нигде в мире не говорят столько о работе и не делают так мало, как в нашей отчизне. Основа нашей трудовой этики — искреннее убеждение, что любое усилие — это работа!

— Ну да! — усмехнулся я. — Все зависит от точки зрения: ты уверен, что кормишь миллион людей, а они думают, что тяжело работают на тебя!

Мы вошли в небольшой элегантный зал клубного казино. Несколько человек играли за столами в блэк-джек, кто-то лениво бросал кости на изумрудное, расчерченное тщетными знаками надежды игровое поле. Бесшумный официант разносил коктейли и сигары.

— Естественно! — продолжил Серебровский. — Потому что они работают на меня за деньги. Устают и сильно злятся на меня. А когда эти люди играют в футбол, или пляшут, или выпивают целую ночь — нешто они тратят меньше сил? Но они их тратят с наслаждением и на усталость не жалуются…

— Ага! Для убедительности сравни усилия счастливого любовника в койке и мучительный труд наемного жиголо!

— Правильной дорогой идете, товарищ! Вас там, в международной ментовке, учат зрить в корень. Факанье — это венец, пик, зенит нашего бытия! — почему-то грустно сказал Сашка. — Здесь — людское начало и человеческий конец. Или трахание — самое острое счастье всей твоей жизни, или занудная потная работа на какую-то противную тебе тетю…

К нам приближался сложным галсом менеджер казино — он остановился на некоторой дистанции, но так, чтобы оказаться рядом, как только понадобится, и весь его вид был сплошная готовность прийти на помощь, оказать услуги или просто проявить нам знаки внимания, искреннего почтения и сердечной привязанности.

— Занятно, — покачал я головой, — услышать это от тебя…

Серебровский с усмешкой смотрел на меня:

— Удивительно? Да? Наполеончики избегают очевидцев их блеклой и невыразительной молодости?

— Твоя молодость не была блеклой…

— Она была никакой! Как у всех тех, кто сильно устает от работы… Кстати, ты не увлекаешься? — Сашка кивнул на игровые столы.