Если замереть, не шевелиться, не думать… Впасть в оцепенение, заморозиться, не жить… Тогда какое-то время не будет больно. Ночью не больно — в те часы, когда спишь. А потом открываешь глаза, и какую-то еще секунду не чувствуешь боли, но удивляешься: отчего так душно? Совсем дышать нельзя… И тогда приходит. Вонзается в душу со всею силой.

Он напился бы орджа — но нельзя. Время, время дорого, как кровь. Каждую свободную минуту мозг должен работать над планами. Нельзя быть пьяным, недопустимо.

Он испробовал змей-траву — не помогло. Стало даже хуже. «Я выживу ради сестры» — собственные слова гремели в памяти. Выживу ради сестры! Чертов ты дурак, она умерла именно потому, что ты выжил! Не будь тебя — не было бы и войны с Кукловодом!

Он хотел помолиться за ее душу. Малое утешение, но и то ему запретили. Отходную можно читать лишь над мертвым телом. Не видя тела, не знаешь точно, умер ли человек. Не знаешь точно… Как не знать-то? Как не знать, если тебя словно жерновами перемалывает? Четвертый день, ни одной целой косточки в теле. Ходишь, говоришь, ешь, дышишь — все через такую боль, словно кинжалом вертишь в гниющей ране.

Время лечит, — думал Эрвин. Эта мысль должна была помочь. С Деймоном помогло, прошло время — стало легче. Время лечит, — пытаешься подумать. Но думаешь: время убивает. Полгода ты имел на то, чтобы найти и прикончить проклятого гада. А ты забавлялся во дворце, устраивал праздники, примерял корону. Имел море времени — и все слил в помойную яму. Ты должен заживо сгорать всякий раз, как говоришь слово «время»!

Да где же поезд, тьма бы его?!

— Милорд, как вы? — спросил кайр Джемис.

Конечно, он сам знал ответ. Верный Джемис имел в виду нечто вроде: если хотите что-нибудь сказать — скажите мне. И Эрвин тихо сказал:

— Какой во всем смысл?

— Вы знаете, милорд. Кукловод и его люди — последние из мерзавцев. Их нельзя не уничтожить.

— Но разве это вернет Иону?

— Нет. А разве это важно?

Эрвин вспыхнул:

— Тьма сожри, что вы хотите сказать?

— Она на Звезде, милорд. Когда-нибудь и вы там окажетесь. Посмотрите в глаза ей и Деймону, и всем остальным. Посмотрите с гордостью либо со стыдом. Вот что важно.

— Я не доживу до этого… — выронил Эрвин.

Джемис мрачно ухмыльнулся:

— До собственной смерти? Все доживают, милорд. Вопрос лишь в том, что успеете сделать до этого.

— Моих ошибок уже не исправить.

— Значит, постарайтесь не делать новых. Смотрите только вперед, милорд. Кто оглядывается, тот воет от тоски.

Эрвин опустил голову, думая: уже вою.

Джемис пожал плечами, будто говоря: о том и речь, милорд. Заметил знак дозорного и сообщил:

— Милорд, поезд прибывает.

* * *

Второй поезд был купеческим. Из десяти товарных вагонов выплеснулся огромный табун лошадей, уже оседланных, одетых в конскую броню. А в одиннадцатом вагоне прибыл отряд кайров — и несколько гостей.

Будь сестра жива, она улыбнулась бы. Ходила на Севере народная песенка про горе-отряд: «Пошла воевать дурная четверка: священник, монашка, разбойник и девка». В песне имелось множество куплетов: Эрвин знал семь, Иона девять, и тем не исчерпывалось. Четверо героев попадали во все глупые ситуации, какие только возможны в походе, но всякий раз выпутывались. То молитвой Праматерей задобрят, то проповедью врагов заморочат, то разбойник украдет нужное, то девка соблазнит кого-нибудь. Так или иначе они преодолевали препятствия и от куплета к куплету получали все более лестный эпитет: сперва стали странной четверкой, потом — чудной, потом — славной, святой и даже непобедимой. Под конец они одолели целое войско и подбирались к столице, как встретился им простой мужик, кузнец. Девка попыталась его соблазнить, но тут-то система дала сбой: кузнецу понравилась монашка. Потому он девку скрутил и отдал в монастырь на исправление, лукавого священника посадил в тюрьму за обман, разбойнику напялил мантию и загнал в церковь — грабитель-то честнее иных священников, а монашку взял себе женой… или вроде того. Тем и кончалась песенка, а ирония — вот в чем: Эрвин позвал на войну этих самых четверых.

Священником был отец Давид — адепт тайного ордена. Он вышел на перрон в серой сутане странствующего проповедника, со скромным вещмешком за плечами — ни дать, ни взять бродяга. Однако многие ветераны знали его в лицо и оказали должное почтение. Давид всех поприветствовал по имени и званию (сумел же вспомнить!), а затем был препровожден к герцогу.

— Милорд, как и в первую встречу, я снова вижу вас в печали. Это грустная традиция. Молю богов, чтобы изменили ее.

— Так уж сложилось, отче. Возле меня все время умирают люди.

Давид развел руками:

— Люди просто умирают, милорд. Не берите на себя слишком многое. Боюсь, пока вам далеко до бога смерти.

Монашкою в пресловутой четверке стала святая мать Корделия — одна из высших служительниц Церкви, правая рука архиматери Эллины. При ней имелись две служанки (также монашеского звания), собственные кони и заметный багаж. Сама Корделия выглядела под стать герцогу: столь же высокая и худая, коротко стриженая, одетая в черное с ног до головы. Мать Корделия служила Ульяне Печальной, что лишало ее права на яркие одежды, смех и многословие. Впрочем, одно украшение имелось на монашке: серебряная спиральная диадема с черным топазом — знак принадлежности к капитулу Праматеринской Церкви.

— Святая мать, благодарю, что присоединились к нам.

— Считаю это своим долгом, милорд.

— Наша цель — замок графа Эрроубэка, и мы выступаем сейчас же. Предстоит ночной переход, он может быть тягостен для вас. Не желаете ли заночевать в поселке и нагнать нас завтра днем?

— Вы собираетесь штурмовать замок?

— Так или иначе, я должен перейти Бэк. Замок преграждает путь.

— Меня не смутит ночная дорога. Считаю правильным быть с вами рядом в решающий час.

— Да-да, я бы тоже поглядел на это, Ориджин! — вмешался третий из четверки.

Разбойник носил изогнутый меч, набор метательных кинжалов, золотые шпоры и роскошные усы. Вся его одежда состояла из кожи, покрытой богатейшими узорами. Шаван-помощник вел в поводу двух горячих коней — из тех, что скоростью могут соперничать с ветром.

— Здравия вам, ганта Гроза. Вы поспели вовремя. Первый плацдарм занят, мы готовимся выступить на запад.

Ганта оглядел перрон, на котором все еще держали позиции рыботорговец, пивовар и бабка с мешком семечек.

— Вижу, Ориджин, ты одержал славную победу. Поди, схватка была жаркой.

— Я смотрю иначе, ганта. На мой взгляд, бескровная победа лучше любой другой. Но боюсь, в этой войне крови прольется много.

— Ради Духа Степи, пускай так и будет! Я выступил в поход не затем, чтобы выпить пива с семечками!