– И нам странно. Но предпринять мы ничего не можем. Честно.

– Так а что же мне делать?

– Ну, наверное, – Тарасов искал ответ. – Ездить другими дорогами. Или, – его постигло озарение – Заняться другим бизнесом!

Нужно было немного поразмыслить об этом. Отец вернулся домой, рассказал обо всем Люсе. Я подслушал разговор и записал его. Перечитав, я понял, что особенно нравится мне папин пассаж о майоре Тарасове:

– Понимаешь, Люся, он хороший человек. Очень хороший. Но совершенно бесполезный. Ему даже самому от себя пользы нету.

– Здесь очень много таких людей.

– Почему? Заурядных и у нас хватало.

– У нас даже самый заурядный любит свою семью. А здесь люди потеряли смысл слова «семья». Семья здесь не святое. Это иногда долг, а иногда обуза.

– Неправда! У нас хорошие соседи. Я видел, какие у них семьи.

– Хачик, опомнись! Ты видел лишь внешнее. Кто из них пускал тебя внутрь или хотя бы пригласил в дом?

– Никто, – пришлось признать отцу.

У него временами словно прерывалась связь с внешним миром, как будто короткое замыкание происходило. Эдакий кратковременный когнитивный диссонанс. Для того чтобы восстанавливать полноценную картину бытия, Хачику нужна была Люся, но, чтобы поддерживать прочную связь с миром, нужны были все мы. И особенно дети. Видимо, он всерьез надеялся, что следующее, так сказать, поколение имеет какие-то бонусы перед неведомым создателем, в которого Хачик верил, хоть все-таки, временами, сомневался. А мы с сестрами были тогда слишком юны, мы не знали мира целиком и жили лишь в ограниченном его сегменте. И именно этот сегмент – мечты наши, фантазии, оторванность от реальности, – этот фрагмент не нужен был для нынешней российской мозаики Хачика Бовяна. Он страдал – ведь и сам был мечтателем. Он хотел бы не изменять себе, но выходило погано. Купчинский ангар вымораживал фантазию.

Хачик понял: мир здесь отчетливо делится на две неравных части – нормальный, населенный всеми: и женщинами, и детьми, и стариками, и молодыми мужчинами, – и второй – невидимый, сворачивающийся спиралью к центру, к точке, к пустоте. Этот мир был словно подпольем первого, но там и варились судьбы мира. Это существовало примерно так же, как при официально признанном искусстве существует андеграунд или при публичной экономике еще и теневая. Это мир спекулянтов и авангардистов, компьютерных хакеров и всевозможных гениев.

В папином случае подполье реальности и было единственной реальной силой в стране. Там правили безжалостные мужчины, там молодые истребляли соперников, а заодно и уважаемых авторитетных стариков. Вон отсюда, вон, вон! У вас есть деньги? Все, нету денег. У вас есть бизнес? Оговорим условия. Нет прибыли? И голова строптивца летела в каменную стену. Но была и логика в этом бреду, очень простая логика: мир – страдание, мы все умрем, поэтому умри ты сегодня, а я завтра.

Я так и представлял себе этот мир – подполье, огонь, закопченные чаны, в них бурлит какая-то мерзкая, вонючая дрянь. Пары этого варева доходили доверху и отравляли политику, экономику и искусство. И поскольку мы жили вне прямого взаимодействия с политикой или искусством, а наша семейная экономика в России имела унылые черты средненького бизнеса, Хачику казалось, что его минует беда прямого столкновения с передовым подпольем рэкетиров, бандитов или их руководителей. Хачик не хотел туда, он сопротивлялся всеми силами. Отец старательно избегал опасных топей, но вокруг все было отравлено. Честный труд и безграничность мечтаний, по его мнению и опыту, – вот достаточные условия успеха. Но Россия – колоритный, вечно живой, пульсирующий ад – требовала других подходцев.

Если посмотреть трезво, а именно так, как следовало бы смотреть к середине девяностых, проблемы как таковой не существовало. Была необходимость убрать с пути неожиданное и опасное препятствие. Не все же его людям, его трепетным челночницам, едва выдохнувшим с облегчением под заботливым крылом моего папеньки, страдать и гибнуть от рук порченных жизнью и навсегда испуганных мальчишек. И отец решился действовать. Позвонил старому приятелю, давно уже переехавшему в Россию. Тот занимался грузовыми перевозками по стране, хорошо вроде бы стоял на ногах. И опять же, как ни крути, тоже, выходит, транспорт. И крышует его кто-то определенный. И этот абстрактно-определенный некто может, а возможно и должен, знать тех, кто бесчинствует на дорогах.

В общем, как всегда – Хачик спросил Вачика, Вачик Ташика, Ташик Аркашика, и так постепенно собралась необходимая информация. Но переданная в обратном направлении, она обросла подробностями и прочими гиперболами и выглядела теперь примерно как фильм-катастрофа. Согласно полученной информации, падение папы было трагически неизбежным и героически прекрасным. Обреченность только добавляла к безупречному облику Хачика мученических красок.

В сухом остатке история вытанцовывалась такая.

Летучий партизанский отряд, объявивший войну русским челнокам, состоял из двадцати восьми боевиков, шестнадцати человек штабного назначения и руководителей подразделений и еще двух светлых голов, которые и дергали за все веревки. Два генералиссимуса – это много, это слишком, подумал Хачик и конечно же решил воспользоваться слабым местом в обороне противника. Ведь там, где две головы, со временем появляются две дороги. А дороги, как правило, норовят разойтись. Вам в Керчь, а мне в Одессу.

В целом папа был бы настроен мирно, если бы собственными глазами не видел тело убитой челночницы. Он ее знал, конечно, что называется, и при жизни. Она была миловидной, решительной и без налета скорби о своем новом положении. Да, она кандидат и даже преподаватель вуза – но это в прошлом, а прошлое миф. Сейчас она здесь, в этом прекрасном автобусе, едет за прекрасными товарами в прекрасную Финляндию, и ей нравится ее жизнь. Ей очень нравится жизнь. Не знаю, что в этой мантре было правдой, а что лишь успешным элементом самовнушения, но она так действительно говорила. А теперь вот не говорит. И как ни странно, русская эта женщина носила армянскую фамилию, потому что, так же как и наша Люся, связала свою жизнь с армянином. Правда, он был милым волооким интеллигентом питерского разлива, не говорившим ни слова на языке далеких предков. Безутешный вдовец рыдал на плече папы и говорил, что не знает теперь, как поставить на ноги красивого и своенравного сына-подростка. Ну и папа, конечно, не вытерпел. Он позвонил в Ереван и сказал в трубку коротко и определенно:

– Пора, братья.

– Неужели тебе нравится убивать? – спросил Хачик, глядя в глаза правой головы.

– Да что ты, – усмехнулась правая голова и посмотрела влево. Сейчас место было пусто, но обычно там восседала левая голова. – Я в жизни даже червяка не задавил.

– Один из твоих парней убил женщину. Мою женщину. На меня работала.

Видно было, что правая голова едва подавила насмешливый вопрос «а сам-то ты кто?» и спросила только:

– Значит, это карма?

– Что? – не понял папа. У Марио Пьюзо такого слова он не встречал, но безошибочно понял, что это что-то связанное с судьбой.