— Намедни позвал меня Шуйский, хочет свой терем достраивать. Вроде бы как жениться вздумал. А ему покойный царь запрещал, чтобы, значит, наследников не было. Я его и спрашиваю: «На милость царевича надеешься, говорят, он добрый?» А Шуйский возьми да и скажи: «Черт знает кто это, только не царевич. Я ведь убиенного младенца вот этими глазами видел!»

Царевич нахмурился:

— И все?

— А что еще? Все!

— Глаза бы этому Ваське выдрать, — процедил Димитрий.

— По мне, так лучше с головой! — ненавидяще хохотнул Басманов.

От его смешка Коню стало совсем не по себе.

— Может, я пойду? — робко сказал он. — Как сделаю чертеж, принесу на суд.

— Ступай! — рассеянно кивнул царевич, видать уже не думая о предстоящем строительстве.

Только Конь отошел, Димитрий повернулся к Басманову:

— Что делать будем? — В его голосе тот почувствовал явный испуг. — Ведь Шуйский должен быть главным свидетелем, что я жив. Он же вел угличское дело!

— Так ты — вот он! — недоуменно развел руками Басманов. Царевич с каким-то колебанием посмотрел на него, потом, будто решившись на что-то, глубоко вздохнул и сказал:

— Ладно! Все равно уж теперь мы одной веревкой связаны.

Еще раз внимательно оглядев подножие холма, на котором они стояли, Димитрий горячим шепотом продолжил:

— Я истинный царевич! Ты мне веришь, Петр?

— Конечно, верю, государь! Потому и служу тебе не на жизнь, а на смерть.

— Так вот, скажу самое тайное: я царевич, но не угличский, понимаешь?

— А какой же еще? — тупо уставился на него Басманов.

— Я сын старшего брата Ивана Грозного, его племянник, и тоже — Димитрий…

Царевич подробно рассказал о своем происхождении.

— Вот теперь ты все знаешь! — закончил он.

— А кто еще знает? — торопливо спросил Басманов.

— В Польше — Лев Сапега, ну, и мой воспитатель, а здесь — инокиня Марфа, бывшая царица. Она меня благословила и нательный крест своего сына отдала. Вот он!

Царевич расстегнул рубаху и достал обсыпанный бриллиантами платиновый крест. Поцеловал его и, слегка помешкав, вдруг протянул Басманову:

— Целуй!

— Что ты, государь! — даже попятился от такой неслыханной чести Басманов.

— Целуй и поклянись, что сохранишь эту тайну, даже если на смерть надо будет пойти.

Басманов долго и прямо смотрел в глаза Димитрию, потом бережно взял в руки крест, потянув за золотую цепочку, и впился в него губами.

— Ну и ладно, — сказал наконец царевич. — Верю. Теперь ты понимаешь, что для меня значит свидетельство Шуйского? Ведь еще несколько дней назад он с Лобного места, в присутствии моих гонцов Пушкина и Плещеева, во всеуслышание сказал, что царевич был подменен, что зарезали попова сына, а теперь — «черт знает кто»!

Басманов покачал головой:

— Лукав Васька. Видишь, и сейчас сказался больным. Когда надо было Федора Годунова с трона сбросить, он признал в тебе царевича. Но тогда ты еще был далеко. А как скинули, сам, видать, возмечтал о престоле. Вот и начал тайные козни чинить…

— Ну, Федор Конь, похоже, не поверил. А интересно, что это за птица — Костька-лекарь? Небось уже трепал мое имя всуе на посадах?

— Лекарь уже ничего трепать не будет, — махнул головой Басманов.

— Откуда ты знаешь?

— А откуда я вообще узнал об этом разговоре? — улыбнулся Басманов.

— Понятно. Значит, он и донес?

Басманов кивнул, но лицо его снова приняло озабоченное выражение.

— Если бы Шуйский случайно обронил это в разговоре с двумя знакомыми, было бы полбеды. У меня в Сыскном уже несколько купчишек сидят. Вот они действительно бродили по лавкам и передавали слова Шуйского, деи, угличский царевич доподлинно был зарезан.

— Отрубить болтунам головы, — вскипел Димитрий, — а Шуйского схватить немедля.

— Дело, государь, — ответил Басманов. — Только разреши всех троих братьев взять, чтобы разом с этим осиным гнездом покончить.

— Я думным боярам обещал никого из них не трогать, — растерянно возразил Димитрий.

— Правильно, но в том случае, если они не пойдут против тебя, — живо ответил Басманов. — Поверь мне, государь, не будет тебе спокойного царствия, пока Шуйские живы. Да и остальных остерегаться надо. Пока мы одни, я хотел о твоей охране сказать. Полякам бы я не доверял. Знаю, знаю, что ты хочешь сказать: они с тобой с самого начала. Однако вспомни, как шляхтичи бросили тебя под Новгородом-Северским, когда у тебя денег не хватило, чтобы с ними расплатиться! Ты уверен, что, если кто-то заплатит им больше, чем ты, они сохранят тебе верность? То-то!

— Где же найти таких, кого не подкупить? — тоскливо спросил царевич, и в его глазах Басманов вновь прочел затаенный страх.

— Есть такие! — сразу ответил тот как о давно обдуманном. — Это немцы. Если уж они принесли присягу, будут хранить верность до гроба. Поэтому я предлагаю: чтоб поляков да и казаков пока не обидеть, поручить им наружную охрану дворца и Кремля. Со временем, когда я стрельцов себе подчиню, мы их и здесь заменим. А внутри дворца пусть службу несут только немцы: всех стольников и стряпчих — с глаз долой. Их дело — только торжественные церемонии!

— Добро, — согласился Димитрий. — Приведи ко мне командира этих немцев!

Так Жак де Маржере предстал перед светлыми, точнее, темно-серыми очами царевича, ожидавшего его в полутемном зале дворца.

— Как зовут?

— В полку меня кличут на немецкий лад — Якоб Маржерет.

— А ты разве не немец?

— Нет, француз, ваше величество.

Димитрий оживился:

— Я слышал много интересного о твоем короле Генрихе. Ты с ним знаком?

— Конечно, ваше величество, и очень хорошо! Я ведь воевал под его знаменами, когда он еще был принцем Наваррским. О, это был могучий воин! Мог один обернуть вспять сотню хорошо вооруженных всадников!

— Почему же ты расстался с ним?

Маржере вздохнул:

— Кончилась война! Генрих победил и стал королем. И притом…

— Что, что — притом?

Маржере помялся, потом все же сказал:

— Притом — я ведь гугенот!

— Ну и что такого? Мой секретарь Ян Бучинский тоже гугенот, однако он предан мне, несмотря на разницу в вероисповедании!

— Генрих тоже был гугенотом, и мы вместе воевали с католиками. Однако когда он стал королем, одновременно стал и католиком.

— Почему?

— Так потребовал папа, иначе он бы не благословил Генриха на трон.