Он все еще закрывал руками нос. И тихо стонал. Я сел в кресло по другую сторону стола и посмотрел на него.

— Идет кровь, — сказал он.

— Вижу, — ответил я.

Я наклонился над столом, вытащил из пачки сигарету и закурил. Потом откинулся на спинку кресла и снова посмотрел на него. Он достал из кармана брюк носовой платок и прижал его к носу.

— Начал не я, — сказал я сердито.

— Я не убивал ее, — отозвался он жалобно.

— А я не говорил, что ты убил ее.

— Но ты думаешь, что я убил ее.

— Я ничего не думаю. Я просто удивляюсь, почему ты все время лжешь.

Он ничего не ответил.

Я встал, прошел через маленькую переднюю в кухню и нашел там два пустых стакана. Когда я вернулся, Хильдинг лежал на диване все в той же позе. Он прижимал к носу платок. И одновременно следил за мной взглядом. Я взял бутылку и налил виски ему и себе.

— На выпей, — сказал я, протягивая ему стакан.

Он взял стакан и залпом осушил его. Потом снова лег. Я сделал лишь маленький глоток и поставил стакан на стол.

— Итак, теперь можно говорить правду? — спросил я.

— Мне надо было привести в порядок кое-какие бумаги, — сказал он. — Поэтому мне пришлось пойти в канцелярию. Вчера вечером я и закончил эту работу.

— Какие бумаги? — спросил я.

— Благотворительное общество Бернелиуса, — ответил он.

— А раньше ты не удосужился привести их в порядок? Скоропостижная смерть Манфреда была для тебя очень кстати.

— Что правда то правда, — вздохнул Хильдинг. — Но его отравил не я.

— А я и не говорю, что ты, — спокойно возразил я.

— Но ты думаешь, что Манфреда отравил я, — упрямо повторил Хильдинг.

— Тебя не касается, что я думаю. Сколько раз тебе надо это повторять! И потом, кто еще, кроме тебя, мог отравить Манфреда?

— Думаю, что Герман, — сказал он.

— Ты слишком много думаешь. И если тебя послушать, то все преступления на земле совершил Герман.

— Я не люблю его, — сказал Хильдинг. — И это уже мое дело, любить мне Германа или не любить.

— Да, это твое дело. А мне он начинает нравиться все больше и больше.

На это мое замечание Хильдинг ничего не ответил.

— А что за махинации ты проворачиваешь с этими бумагами? — спросил я.

— Да никакие это не махинации, — взорвался Хильдинг. — Просто время от времени я брал из кассы общества взаймы. Небольшие суммы. У меня было туго с деньгами. Сам понимаешь: надо содержать жену и детей и на это уходит масса денег.

— На многие другие вещи тоже уходит масса денег, — заметил я. — Как, например, на путешествие в Италию.

Хильдинг молчал.

— Как тебе удавалось это?

— Любой менее дотошный ревизор, чем Манфред Лундберг, для меня не помеха. Но с Манфредом мне пришлось нелегко. Он ведь прицепляется ко всякой мелочи. Он даже предложил проверить отчетность общества за десять лет. И на этой ревизии я бы погорел.

Он немного помолчал.

— Но брал я лишь небольшие суммы, — повторил он жалобно.

— И тем не менее это карается законом, — сказал я. — Но меня это не волнует. Плевать я хотел на это дурацкое общество, оно меня нисколько не заботит. Меня интересует, когда ты встретил Мэрту и что случилось потом.

Он приподнялся и сел. Потом схватил бутылку и хотел налить себе стакан виски. Но я оказался проворнее: отнял у него бутылку и поставил на край стола.

— Сначала рассказывай, — сказал я. — А потом получишь виски.

После следственного эксперимента он поехал прямо домой. И поэтому не видел, как Мэрта садилась в белую «джульетту» Ёсты Петерсона в переулке Осгрэнд. Дома он пообедал на скорую руку, забрал свои бумаги и поехал в университет.

— В город я ехал по Виллавейен, — сказал он. — И мне не хотелось, чтобы мой «мерседес» мозолил всем глаза перед самым университетом. Пересекая Валенбергсвейен, я увидел Мэрту, которая вышла из здания филологического факультета. Я догнал ее.

— В котором это было часу?

— Примерно как ты сказал: около половины десятого.

— Как она реагировала на то, что ты увидел ее?

— Да никак особенно не реагировала. Она была такая же, как обычно. Мы поговорили с ней о том о сем. Главным образом о следственном эксперименте. Подошли к «Каролине». Мэрта сказала, что пойдет вниз по Дротнинггатан, а мне надо было идти по Эфре-Слотсгатан к университету. Мы попрощались. Дойдя до ограды парка, где стоит памятник Гейеру, я оглянулся. Но Мэрты уже не было.

— А почему ты оглянулся? — спросил я.

— Мне надо было перейти улицу, — ответил Хильдинг.

— Тебе не показалось странным, что она как в воду канула?

— Нет, не показалось. Я подумал, что она забыла что-нибудь на факультете и пошла обратно через Английский парк.

— Больше ты ничего не заметил?

— Что именно я должен был заметить?

— Вообще.

— Нет, ничего такого, на что стоило бы обратить внимание.

— Вы никого не встретили по дороге?

— Никого.

Я протянул ему бутылку. Больше у меня не было никаких оснований лишать его выпивки. Он налил себе виски и залпом выпил.

— Вот и все, — сказал он. — Теперь ты мне веришь?

— Я никому не верю, — ответил я. — Никому и ничему. И вообще, какое это имеет значение? Ведь раньше ты врал? Откуда я знаю: может быть, ты и сейчас врешь.

Я говорил совершенно искренне. Мне вдруг все стало безразлично. Потому что я безумно устал. И какое мне было до всего это дело? Никакого! Меня угораздило найти Мэрту Хофстедтер. И больше ничего. До того дня я прожил без забот и хлопот двадцать два года. Мне приходилось видеть трупы, но их было немного. И никто не умирал у меня на глазах, как умер Манфред Лундберг. Никто не умирал в семинарских аудиториях юридического факультета, где студенты меньше всего ожидают каких-нибудь сюрпризов. А потом я нашел задушенную женщину в мужском туалете. Трудно представить себе что-нибудь более неожиданное, чем задушенная женщина в мужском туалете. Женщинам, как задушенным, так и не задушенным, подобает пребывать в дамских туалетах. И все это произошло со мной за какие-то трое суток. А ведь и меньшие потрясения никогда не проходят для нас бесследно!

— Впрочем, может быть, ты и не врешь, — сказал я. — Как раз около половины десятого мы с Ульрикой Бринкман проходили мимо университета. И обратили внимание на то, что в окнах канцелярии горел свет.

— В таком случае нам незачем больше сражаться, — облегченно вздохнул Хильдинг. — У меня и так уже расквашен нос.

Он приподнял носовой платок и грустно