Если бы оно в том его воплощении было все—таки мальчиком, может быть, ему и было бы легче с этим всем, со знанием, что вот—вот, буквально через пять минут (и так — каждый день), американские империалисты начнут бомбить и, наверное, бомба будет ядерная, потому что это называется оружие нового века. В школе проводят политинформации и рассказывают про Америку, как там все империалисты хотят войны. Девочка Майя, конечно, не мальчик, но газеты читает и еще она смотрит программу «Время», там какие—то негры и какие—то взрывы, оранжевые. И ночами Майе снятся оранжевые взрывы и летящие руки—ноги — это один раз была такая картинка в газете, называется «карикатура», в ней от взрывов летали руки и ноги, почему—то это должно было быть смешно, почему смешно, не понять. А потом осенью с неба на землю упал самолет, и президент Рейган сказал, а по радио передали: «Я объявляю Россию вне закона, и через пять минут начнется бомбардировка». Майя слышала это точно, она как раз шла по даче, было лето, и они еще жили на Тетитаниной даче, и там радио стояло в окне так, чтобы можно было слушать его из сада, и Майя как раз шла по саду, а по радио как раз такое сказали, а Майя тогда и без того уже три ночи не спала, потому что как спать, если каждую минуту с неба на землю может упасть самолет.

Майе тогда на даче очень плохи спалось, а потом также плохо спалось и и городе, а мама говорила: «Ты бледная, ты слишком мало бываешь на улице» и гнала во двор, а там были девочки, но это же очень страшно — девочки, это почти так же страшно, как война.

Войны Майя боялась очень сильно, до тошноты в горле и каждую минуту, а девочек она боялась, только когда встречала. Потому что сразу же выяснялось, что с ними надо как—то разговаривать (как?) и что—то им отвечать (что?), а они обязательно будут дразнить — например, кто—нибудь что—нибудь скажет, а остальные начнут смеяться, и надо будет, наверное, тоже смеяться, но майя не может, она не может смеяться со всеми, если смеются над ней, она и отвечать не умеет, у нее, когда над ней смеются, мысли сразу делаются неповоротливыми, как деревенские гуси, и все куда—то разом от Майи бредут. У нее остается только ноющее ощущение в животе и мысль, что в следующий раз надо будет обязательно что—то сказать, но она никогда не успевает, потому что девочки сразу уходят; куда они уходят, Майя не знает, ее туда не зовут. И тогда она идет сидеть где—нибудь одна и играет, придумывает сама себе какие—нибудь сюжеты, она вечно играет и вечно придумывает, и классе однажды вытащили из парты ее тетрадку, она туда записала разное, с картинками, которые нарисовала, и девочки громко смеялись; подумаешь, мало ли кто над тобой смеется, будь выше этого, сказала мама, мало ли кто над тобой смеется, скажи им тоже что—нибудь смешное про них, сказала мама и жарила яичницу, скажи им, скажи, легко сказать, а мысли как гуси, а как я скажу, а как же «я объявляю Россию вне закона, и через пять минут начнется бомбардировка»? Мало ли, сказала мама, не вслушиваясь, мало ли кто над тобой.

И вот тогда потом сразу гольфы, такое счастье, и май, и Девятое даже мая, и один день можно, наверное, не бояться войны, потому что когда парад на Красной площади и отовсюду видно, какая у нас сильная армия, то вряд ли кто—нибудь именно в этот день будет ядерную бомбу на нас кидать. Майя сидит на балконе и сама себя успокаивает, и в руках у нее новые гольфы, потому что на ноги она их пока не надела, сидит босиком, солнце, тепло, и скорее всего сегодня не кинут никакую бомбу, потому что все знают, что это мы победили фашистов почти сорок лет назад, а значит, и всех остальных мы тоже победим, если они на нас что—нибудь кинут, поэтому они и не кинут, дураки они, что ли. Оттого, что «они», наверное, не дураки и войны сегодня, судя по всему, не будет, Майе вдруг делается легко. Хочется куда—нибудь бежать и что—нибудь делать, хочется тут же надеть новые гольфы, Майя наденет их вечером, будет салют и праздничный вечер в школе, а до тех пор пойти некуда, занятий нет, в классе все заняты подготовкой к вечеру, а ей там не нашлось никакого дела, поэтому новые гольфы некуда пока надевать; Майя, это мама кричит из коридора, Майя, к тебе пришли.

Потому что девочки вдруг подумали, понимаешь, Майя, что это нехорошо, что с тобой никто не дружит, это несправедливо, и давай поэтому мы теперь будем с тобою дружить, вот я, Лена, буду, и Люба будет тоже, и Настя, мы пришли специально тебе это сказать, потому что нельзя, чтобы Девятое мая, а с кем—то никто при этом не дружил, хочешь, Майя, дружить?

Майя хочет. Она хочет и смотрит на высоко поднятое от нее длинное лицо большеглазой Лены, и на круглое, в веснушках, лицо спокойной Любы, и на серого цвета волосы Насти и ее маленькие глаза. Настя Майе совсем не нравится: она похожа на мышь и вечно не смеется, а только когда смеется кто—то другой, и это она в прошлом году выудила у Майи из парты ту тетрадку с картинками, а еще она щиплется больно, если случайно проходит мимо. Майе совсем не нравится Настя с мышиными волосами, озабоченной тоще мордочкой и острым носом, но Майе очень нравится Лена, высокая Лена с большими глазами, и тихая добрая Люба, они очень дружат — Лена и Люба, они вечно вместе, и им все время весело, неужели и у Майи может быть так? Ей уже неважно, что рядом Настя, пусть будет и Настя, может быть, она тоже хорошая, как Майя, ведь вот Майя хорошая, а до сегодняшнего дня об этом не знал, а сегодня, Майя, мы ходим по квартирам микрорайона, это у нас пионерское поручение — ходить по квартирам микрорайона, мы зовем всех жильцов нашего микрорайона к нам в школу на праздничный концерт. Надо все квартиры обойти и позвать, нам досталось три восьмиэтажки, если кого—то не будет дома, надо подсунуть приглашение под дверь, вот, Майя, видишь, у нас приглашения есть, мы сами сделали и как раз сейчас идем ходить, хочешь с нами?

Майя хочет. Она кивает без слов, потому что в горле, наверное, опять противный комок, и, если заговорить, получится только пискнуть, и все снова будут смеяться, а так получается нормально, кивнула и все, как будто о простом деле договорились, мол, Майя, хочешь с нами, ну хочу, мелочь какая, подружки зашли, с собой позвали, у других такое бывает каждый день. Они же не обязаны знать, что у Майи такого не бывает, это мама знает и смотрит на Маню с беспокойством, смотрит, но молчит, а что тут скажешь. Майя торопливо надевает пионерскую форму и новые белые синтетические гольфы, натягивая их как можно выше, чтобы ноги казались белыми и прозрачными одновременно.

И потом они ходят так по квартирам: Лена, Люба, Настя и Майя, и Майя со всеми, как будто все нормально, как будто так и должно себе быть, и ни один жилец из тех, кто открывает им дверь, не спрашивает: а что это с вами делает Майя, почему это вы ее взяли, вы же никогда ее не берете с собой; никто не спрашивает, и Майя тоже перестает ощущать, почему это ее взяли, жильцы на нее смотрят нормально, не отличают от остальных, на ней еще и новые красивые гольфы, да, и одна бабушка дает им пирожки с повидлом, по пирожку на каждого, и Майе тоже дает, и это тоже как будто нормально — вот так взять и Майе дать пирожок. И ни Лена, ни Люба, ни даже Настя не говорят «а ей не давайте» — они берут каждая свой пирожок, и Майя тоже берет и есть почему бы ей в компании с девочками не съесть пирожок, они забираются на самый последний этаж, где уже нет никаких квартир, а только дверь на чердак, но она заперта, они туда забираются, и жуют свои пирожки, и пьют какую—то воду, там, оказывается, есть кран, и вот они там сидят, и пьют, и смеются, и Майя с ними смеется тоже, и все это так, будто всегда так было и быть должно. Пирожки липкие, и повидло течет по пальцам, смешно.