на его лице ироническую всепонимающую улыбку.

— Таете прямо на глазах, Анна Васильевна. В чем только душа держится. Ах, молодежь! Молодежь!

Аскольдик старался вовсю. Это он распустил сплетню, что видел Нюру с Поярковым в ресторане, а потом встретил ее рано утром в городе. Ничего особенного — возможно, заночевала у подруги. Но в том-то и дело, что подруг у Нюры не было ни в городе, ни в институте. Это все хорошо знали.

Играя роль преданной подруги, Римма нашептывала Нюре:

— А вы знаете, что еще говорят… — И предупреждала: — Не подходите к нему. Делайте вид, что не замечаете.

Все это было глубоко противно Нюре, но она не нашла в себе мужества раз и навсегда освободиться от этих разговоров, от надоедливой Риммы с ее захлебывающимся шепотком, сказать ей, что довольно, что она и слышать об этом не хочет. Нюрой овладело тупое безразличие, и ей было уже все равно… Пожалуй, даже лучше, если она перестанет разговаривать с Серафимом Михайловичем. Так спокойнее. К тому же она чувствовала свою вину в истории с аккумуляторами, это ее мучило и заставляло избегать Серафима Михайловича.

Поярков ничего не мог понять. Нюра старалась не попадаться ему на глаза, а если он и видел ее, то при первой попытке подойти к ней и заговорить Нюра сразу же оказывалась в обществе Аскольдика и Риммы. Какой уж тут разговор!

Оставалась единственная надежда, что можно перемолвиться с Нюрой словом, когда они сядут в самолет. Медоваров все-таки разрешил Нюре командировку, как и многим сотрудникам НИИАП. Непонятно, зачем он, взял с собой Аскольдика? Вряд ли от него будет какая-нибудь польза в Ионосферном институте.

У Серафима Михайловича были особые причины для недовольства. Аскольдик завладел местом рядом с Нюрой, и Пояркову пришлось сидеть одному в самом конце самолета, или, вернее, аэрологической лаборатории, которая использовалась в НИИАП для всевозможных испытаний.

Медоваров тоже недоволен, но по другим, не личным, а общественно значимым причинам. Представьте себе такую наглость: сегодня вечером, перед самым отлетом, поднимаясь по лесенке в эту самую летающую лабораторию с надписью «НИИАП», он обнаружил приписанные карандашом буквы «ЧХИ». Получается что-то уж очень обидное и безобразное: Научно-испытательный институт АПЧХИ!

Он знал, чьи это штучки. Схулиганил кто-то из молодых летчиков. Им на все начихать. Разве они что понимают? Разве они могут оценить широту и многообразие тематики НИИАП?

Относительно этой тематики у Пояркова было свое мнение. Работая в конструкторском бюро, тесно связанном с заводами, Поярков никак не мог примириться с мыслью, что «Унион» загнали в маленький тупичок полустанка, именуемого НИИАП. Все, что здесь делалось, конструктору казалось нелепым и фантастическим. Не только аэрологические приборы испытывались на высоте, но и другие объекты. Поярков не понимал, зачем в самолет грузили гусей. Наверное, какой-нибудь аспирант взял на себя серьезную и трудную тему: «Методика определения возможности акклиматизации гусиных пород в условиях кислородной недостаточности».

Несмотря на то, что НИИАП был институтом испытательным, к тому же техническим, будущие кандидаты самых различных отраслей науки обосновались здесь довольно прочно. Еще бы, такая великолепная экспериментальная база!

Наблюдая, как несколько раз в неделю в аэрологическую лабораторию носили горшочки с сеянцами, Поярков усмехался. Все ясно. Значит, готовится диссертация на степень кандидата сельскохозяйственных наук. Будущий кандидат выбрал себе актуальную тему о разведении льна-долгунца на горных пастбищах.

У Пояркова возникали эти ассоциации в связи с многочисленными фельетонами, посвященными деятельности карликовых научных институтов. А кроме того, сам Поярков коллекционировал как курьезы некоторые вырезки из газет, где объявлялись темы диссертаций. Не надо также забывать, что Поярков — инженер, и ему была свойственна некоторая недооценка сугубо научной работы, что среди инженеров встречается довольно часто.

* * *

Набатников и Дерябин считали, что сегодня ночью на ракетодром Ионосферного института прилетят главный конструктор «Униона» Поярков, лаборантка Мингалева, инженер-механик, врач и, наконец, Медоваров. Он счел необходимым после спуска «Униона» проверить печати и пломбы НИИАП. Но разве мог товарищ Медоваров, знающий цену государственной копейке, из-за пяти человек гонять взад и вперед двухмоторный самолет? Ведь это не просто самолет, а научная лаборатория, она должна использоваться по назначению, а не для транспорта. Горючее, смазочное, амортизация. Такой полет дороговато обойдется.

А что, если воспользоваться самолетом не как средством транспорта, а для научных исследований по пути на Кавказ, так сказать, соединить полезное с приятным? Здорово придумано — комар носа не подточит!

И вот в аэрологическую лабораторию с удобными мягкими креслами, как в самолетах Аэрофлота, погрузили ящики с приборами, клетку с гусями, трех поросят в специальных станках, горшочки с сеянцами и всякие другие объекты для экспериментов.

Самые лучшие места возле кабины пилотов заняли начальник и Римма. Пришлось взять бедную девочку. Во-первых, она никогда не бывала на Кавказе, а во-вторых, и для нее там дело найдется. Пусть помогает Мингалевой, которую вызвал Дерябин устанавливать дополнительные приборы для будущих испытаний.

Товарищ Медоваров гордился своим демократизмом. Вот и сейчас он сел не с главным конструктором, не с каким-нибудь заслуженным инженером или аспирантом. Нет, он посадил с собою ученицу, маленького человека, производственницу. Нельзя отрываться от масс, надо с ними постоянно общаться. Ну, а чтобы ничего дурного не подумали, он во всеуслышание болтал с Риммой о разных пустяках, снисходительно похохатывал рокочущим баском и говорил как с трибуны:

— Растить, растить надо молодые кадры! Для вас мы создали все условия. Нельзя успокаиваться на достигнутом. Сегодня вы ученица, а приложите соответствующие усилия — до кандидата дойдете. — Он поправил на голове свою академическую шапочку. — Подпишем тогда приказ о зачислении на должность младшего научного сотрудника. — И уже доверительно сказал вполголоса: — От женихов, золотко, отбоя не будет.

Римма не успела сесть в самолет, как уже занялась едой.

— Женихив, як кажуть, богато, — усмехнулась она, с аппетитом разгрызая куриную кость. — Подходящих нема.

Толь Толич обернулся назад, где в самом конце самолета одиноко скучал Поярков.

— Какой случай упускаете! Я бы на вашем месте, золотко, призадумался.

— Зараз! — Римма оторвала куриную голову и жадно начала сдирать жирную кожу. — Терпеть не могу смурных.

Толь Толич захохотал и сразу же прикрыл рот ладонью, будто подавился.

— Кто же вам тогда нравится?

Облизав пухлые яркие губы, Римма деланно рассмеялась.

— Ну, як скажу, що вы?

Толь Толич даже крякнул от смущения. Помолчав, он вытер платком вспотевшую шею.

— Издеваетесь, золотко. Вот бы моя мадам услышала!..

— Хай себе слухае. Вредюга. — И,