Далее перечислялись все необходимые практические шаги – подача в парламент Закона об ограничениях для иностранных граждан, введение цензуры, перехват вражеских торговых судов, обрезка подводных телеграфных кабелей противника, формирование охранных отрядов на Нормандских островах, уведомление нейтральных держав о последующей блокаде вражеских портов. Приложение, касающееся управления телеграфной корреспонденцией, гласило: «Принимая во внимание, что Соединенное Королевство окажется в состоянии войны одновременно со всеми государствами Тройственного союза, принять меры к тому, чтобы приоритетом пользовались сообщения первоочередной важности». Военное министерство предупреждалось: «Приводится в действие ряд оборонных мер против вероломного или неожиданного нападения». Телеграфный адрес главного цензора в Адмиралтействе обозначался как «Просмотрено, Лондон». Министерству внутренних дел предписывалось проинструктировать начальников полиции «обращать особое внимание на передвижения подозрительных иностранных граждан». В первые дни августа все это было осуществлено.

Сербов расстраивало, что стране пришлось проводить мобилизацию до окончания уборки урожая, не дожидаясь осени, и вступать в войну с пустыми закромами, в отличие от двух предыдущих Балканских войн. Помимо оттока рабочей силы, крестьян повергало в ужас исчезновение драгоценных телег и волов, реквизируемых для нужд армии. Тем не менее Тадия Пейович отмечал, что вокруг все пели, «поскольку у сербов принято провожать солдат на войну с песнями»{231}. Стар и млад одинаково слабо представляли себе, сколько продлится это «приключение». Несмышленые дети приставали к родителям с вопросами, почему разоряют их хозяйство.

Великодушие к врагу скоро исчезнет из общественного сознания в воюющих странах, но в августе оно еще сохранялось. Совет британской Национальной свободной церкви принял следующую резолюцию: «Европейская цивилизация навлекла на себя позор и ужас массовой войны. Искать виноватых не имеет смысла». Британец Генри Невинсон, берлинский корреспондент Daily News, писал о молодых немцах, отправляющихся на фронт: «Крепкие, тренированные парни – из того же теста, что и цвет нашей молодежи». Он восхищался ухоженными немецкими полями, аккуратными и воспитанными детьми и общим вкладом Германии в мировой прогресс. Некоторые британские ученые высказывались в том же духе, пытаясь сохранить почтение к стране, превратившейся теперь в смертельного врага. «Только невежда может позволить себе насмехаться над немецкой культурой», – писал один из кембриджских теологов{232}.

30-летняя учительница из-под Граца, убежденная австрийская националистка, подписывающаяся в дневнике Ита Й., не смогла скрыть презрения, услышав от подруги Марты, с какой неохотой некоторые мобилизованные собираются на фронт. «Прости, – сухо перебила подругу Ита, – но я не понимаю, как можно роптать в подобном случае. По-моему, это не что иное, как трусость»{233}. В те времена образование почти в обязательном порядке предполагало знакомство с классическими языками и литературой. Молодой бельгиец Эдуард Бер, вместе с тремя братьями ушедший в армию, хвастливо цитировал Цезаря: «Omnium Gallorum fortissimi sunt Belgae» («Бельгийцы – храбрейшие из галлов»){234}.

Писатель Степан Кондурушкин, отдыхавший с семьей на юге России, наблюдал, как отражение в капле воды, картину охватившей страну масштабной мобилизации: «Всесильный государственный именной и цифровой аппарат нащупывал людей даже в глухом ущелье Кавказа, под ледниками Аманауса. Скакали гонцы, привозили телеграммы врачам, профессорам, инженерам, прокурорам – на войну! Остановилось всякое частное движение по железной дороге; неправильно ходила почта; первые дни телеграф не принимал частных телеграмм. Было такое впечатление, что вокруг нас останавливается, бесшумно рушится обычная жизнь, налаженная веками; в свои права вступает война»{235}.

Российская армия военного времени была самой многочисленной (на бумаге, поскольку на деле заявленной численности достичь не удалось), однако большинство мобилизованных плохо представляли себе, за что сражаются. Солдат Иван Кучерниго вспоминал, как внезапно явившийся в деревню жандарм принялся обходить дома, созывая жителей на собрание. Озадаченные крестьяне толпились, шушукаясь и пытаясь узнать друг у друга, что происходит. Наконец староста призвал к порядку: «Беда, ребята! На нас идет враг! На матушку-Россию напали, царю-батюшке нужна подмога, мы воюем с немцем». По толпе пробежал ропот: «Немцы! Немцы!» Староста снова потребовал тишины: «Так вот, ребята, чтобы не возиться со списками, пусть все, кто здоров и готов послужить отчизне, явятся к окружному военачальнику в Алешках, с собой иметь две смены белья, остальное выдадут, главное – не мешкайте»{236}. Толпа разошлась по домам, позабыв о неубранных полях. Кучерниго писал: «Господи, сколько слез было пролито, когда мы уходили». Пятилетняя дочка Ивана, забравшись к нему на колени, твердила: «Папочка, куда ты? На кого ты нас оставляешь? Кто нам на хлеб заработает?» Отец и сам едва не плакал, прижимая к себе целующую его дочку. «Мне нечего было ей ответить, сказал только: “Скоро вернусь, детка”».

Во Франции мобилизация длилась 15 дней, прибывающие призывники называли свой возраст и распределялись по группам – сперва молодежь, затем старшие, процесс шел с изумительной быстротой. Уже через 20 минут после прибытия новобранца избавляли от гражданской одежды, отправляли на помывку, одевали в форму и командировали в часть. Благодаря подкреплению из колониальных наемных войск – в основном североафриканских – Франции удалось набрать 3,8 миллиона обученных солдат, приблизительно сравняв свою военную мощь с немецкой. 17-летнего крестьянина Эфраима Гренаду мобилизация застала на поминках после похорон друга: конные жандармы расклеили по всему городку Сен-Лу в департаменте Эр и Луар объявления на белоснежной бумаге – «MOBILISATION GENERALE» («Всеобщая мобилизация»). «Учитель крикнул, чтобы звонили в набат. Все собрались у ратуши, бросив поля в разгар уборки». «Когда едешь?» – спрашивали друг друга сельчане. «Через два дня». – «Через три». – «А я через 25». – «О, так тебе и ехать не придется – мы уже вернемся к тому времени». На следующий день глашатай Сен-Лу, Ахилл, объехал округу, под горн оповещая жителей: «Имеющим крепкие сапоги взять их с собой, получите 15 франков компенсации»{237}.

В Валтилье, в департаменте Изер, приказ о мобилизации доставили на церковную площадь 1 августа в 16:30 два полицейских автомобиля, и звонарь сразу же принялся созывать селян. «Казалось, к нам вернулся средневековый набат, – писал сельский учитель. – На какое-то время все словно онемели: кто-то запыхался с дороги, кто-то потерял дар речи от потрясения. Многие пришли прямо с поля, с вилами. “Что это значит? Что с нами будет?” – спрашивали женщины. Мужчин, женщин, детей – всех охватила паника. Жены цеплялись за руки мужей. Вслед за рыдающими матерями заплакали дети»{238}. Большинство мужчин удалилось в кафе обсуждать, как теперь заканчивать уборку урожая. Общий настрой был решительным.