— Сегодня днем я разговаривал с Юлианой, — говорит он.

Я еще в кондитерской, а потом по пути домой заметила — что-то не так.

— Барона раз в месяц обследовали в больнице. Каждый раз ей давали полторы тысячи крон. Всегда в первый вторник каждого месяца. За ним приезжали. Она никогда с ним не ездила. Барон ничего не рассказывал.

Он садится и смотрит на холодную бутылку. Я знаю, о чем он думает. Он размышляет о том, не убрать ли ее.

Он поставил перед нами высокие, хрупкие стаканы. Сначала он вымыл их в теплой воде без мыла, а затем протирал чистым сухим полотенцем, пока они не стали совсем прозрачными. В его больших руках они кажутся тонкими, как целлофан.

Очередь на получение жилья в Нууке 11 лет. Через 11 лет можно получить комнатушку, сарай, хибару. Все деньги в Гренландии оседают поблизости от датского языка и датской культуры. Те, кто владеет датским, получают прибыльные должности. Остальные могут гнить на рыбокомбинатах и в очередях на бирже труда. В стране, где уровень смертности такой, как будто идет война.

То, что я выросла в Гренландии, навсегда испортило мое отношение к благосостоянию. Я знаю, что оно существует. Но я никогда не могла стремиться к нему. Или всерьез уважать его. Или рассматривать его как цель.

Я часто чувствую себя чем-то вроде помойного ведра. В мою жизнь мир сбросил достижения технологической культуры: дифференциальные уравнения, меховую шляпу. И вот сейчас — бутылку вина, охлажденного до нуля градусов. Со временем мне становится все труднее спокойно пить его. Если бы все это через секунду у меня отняли, я бы нисколько не пожалела.

Я больше не пытаюсь дистанцироваться от Европы или Дании. Но я и не прошу их присутствия. Они по-своему являются частью моей судьбы. Они проходят через мою жизнь. Я отказалась от мысли как-то повлиять на это.

Ночь. Последние дни были такими длинными, что я с нетерпением ждала того, как лягу в постель, ждала, как меня полностью, как в детстве, поглотит сон. Скоро, лишь пригубив вино, я встану и уйду.

Он почти беззвучно открывает бутылку. Разливает вино медленно и осторожно, пока бокалы не наполнятся чуть более чем наполовину. Они мгновенно покрываются матовой дымкой. От невидимых глазу неровностей на внутренних, изогнутых сторонах поднимаются вверх на поверхность тонкие цепочки жемчужных пузырьков.

Он ставит локти на колени и смотрит на пузырьки. Его лицо сосредоточенно, поглощено зрелищем и в это мгновение невинно, как лицо младенца. Такое лицо, какое часто бывало у Исайи, когда он смотрел на мир вокруг него. Не притронувшись к своему бокалу, я сажусь перед ним на низенький столик. Наши лица оказываются на одном уровне.

— Питер, — говорю я. — Знаешь такое оправдание: был пьян и не отвечал за свои поступки.

Он кивает.

— Поэтому я сделаю это до того, как выпью.

Затем я целую его. Я не знаю, сколько проходит времени. Но пока это продолжается, вся я — один лишь рот.

Потом я ухожу. Я могла бы остаться, но я ухожу. Это не ради него и не ради меня. Я ухожу из уважения к тому, что появилось во мне, к тому, чего не было долгие годы, к тому, что, как мне казалось, мне уже незнакомо и совершенно чуждо.

Я долго не могу заснуть. Но в основном потому, что не могу взять и расстаться с ночью и тишиной, с напряженным, гиперобостренным сознанием того, что он лежит где-то там внизу.

Когда наконец приходит сон, мне кажется, что я в Сиорапалуке. Мы, несколько человек детей, лежим на нарах. Мы рассказывали друг другу истории, и все остальные уже уснули. Остался только мой голос. Я слышу его извне, и он борется со сном. Но в конце концов он дрогнул, закачался, упал на колени, раскрыл руки и позволил сети снов подхватить себя.

Комитет по регистрации промышленных предприятий и компаний находится на Кампмансгаде, в доме номер один, и производит впечатление находящегося в хорошем состоянии, свежевыкрашенного, деятельного, надежного, доброжелательного и изысканного, не будучи при этом претенциозным.

Служащий, который помогает мне, совсем мальчик. Ему самое большее 23 года, на нем двубортный, сшитый на заказ костюм из тонкого твида «харрис», белый шелковый галстук, у него белые зубы и широкая улыбка.

— Где же мы раньше встречались? — говорит он.

Бумаги вставлены в папку с пружинкой, их так много, как будто это Библия с иллюстрациями. На папке написано: «Отчет за 1991 финансовый год акционерной компании Криолитовое общество „Дания“».

— Как можно узнать, кто контролирует общество?

Его руки касаются моих, когда он листает книгу.

— Так сразу это не сказать. Но, согласно положению об акционерных компаниях, на первой странице должны быть перечислены все пакеты акций, превышающие пять процентов. А может быть, это было на вечеринке в Высшем торговом училище?

В списке четырнадцать пунктов, чередуются отдельные имена и названия предприятий. В списке есть Винг. И Национальный банк. И «Геоинформ».

— «Геоинформ», можно посмотреть их финансовые отчеты?

Он садится перед клавиатурой. Пока мы ждем, когда включится компьютер, он мне улыбается.

— Я обязательно вспомню, где это было, — говорит он. — Вы не учились на юридическом, а?

Перед моим приходом он изучал французскую газету. Он следит за моим взглядом.

— Я подал заявление в Министерство иностранных дел, — говорит он. — Поэтому важно следить за тем, что происходит в мире. У нас ничего нет на «Геоинформ». Это, должно быть, не акционерное общество.

— Можно узнать, кто входит в правление?

Он приносит том толщиной в две телефонные книги, который называется «Датские фонды». Он находит то, что мне нужно. Правление «Геоинформа» состоит из трех человек. Я записываю их имена.

— Можно угостить вас обедом?

— Я собираюсь прогуляться по Дюрехавен, — говорю я.

— Мы могли бы прогуляться вместе.

Я показываю на его кожаные ботинки.

— Там слой снега в семьдесят пять сантиметров.

— Я бы мог купить пару резиновых сапог по пути.

— Вы на работе, — говорю я. — На пути к дипломатической карьере.

Он уныло кивает.

— Может быть, когда растает снег, — говорит он. — Весной.

— Если доживем, — говорю я.

Я отправляюсь в парк Дюрехавен. Ночью шел снег. Я взяла с собой камики. Отойдя подальше от ворот, я надеваю их. Подошвы камиков очень быстро снашиваются. В детстве нам никогда не разрешали танцевать в них, если на полу был песок. Можно было стоптать их за одну ночь. Но на снегу и на льду, где другое трение, их прочность очень велика. Свежевыпавший снег легок и холоден. Я отхожу как можно дальше от тропинок. Целый день я медленно, тяжело переступая, брожу между черными, сверкающими снегом ветками. Я иду по петляющему следу косули, пока не начинаю понимать его ритм. Резкие прыжки животного в сторону каждые сто метров, привычку оставлять мочу маленькими порциями, чуть правее своих следов. Регулярность, с которой оно разгребает участок в форме сердечка, добираясь до темной земли, чтобы найти листья.