— Это все? Все записи за вчерашний день?

— Да. Жанель пришла в четыре. Если верить тому, что написано в журнале. — Люси стоит, пьет кофе и смотрит на меня. — Между прочим, компания у нее еще та. Приятели-сослуживцы. Большинство — копы, есть и офисные «хомячки». Те, перед кем можно выставиться. Знаешь, она играет в «вышибалы». А кто играет в «вышибалы»? Только ловкие да изворотливые.

— Если она пришла в четыре, то почему одета для выезда, даже в куртке? Как будто только что с улицы.

— Как я уже говорила, не всегда надо верить тому, что написано в журнале.

— Дэвид был на дежурстве до нее и тоже не отозвался? — спрашиваю я. — Джек мог бы послал его в Нортон’с-Вудс. Дэвид ведь сидел тут, так почему Джек не отправил его на место происшествия? Отсюда минут пятнадцать езды.

— И этого ты тоже не знаешь. — Люси идет в ванную и споласкивает свою кружку. — Ты не знаешь, сидел ли Дэвид тут, — говорит она, снова входя и останавливаясь возле двери. — Лучше бы ты поспрашивала кого-то другого…

— Кроме тебя, похоже, и спросить некого. Никто ничегошеньки мне не рассказывает. Что, черт возьми, здесь происходит? Работники что, хотят — приходят на работу, не хотят — не приходят?

— По большей части так и есть. Приходят и уходят, как кому заблагорассудится. Все идет сверху.

— Все идет от Джека.

— По крайней мере, тебе так представляется. Лаборатории — другая история, потому что ими он не интересуется. За исключением баллистиков. — Она прислоняется к закрытой двери и прячет руки в карманы лабораторного халата.

— В мое отсутствие он должен тут всем руководить. В конце концов, Джек — содиректор. — Мне не удается скрыть возмущение и негодование.

— Как бы то ни было, он не интересуется лабораториями, и сотрудники не обращают на него внимания. Не считая баллистиков, как я уже сказала. Ты же знаешь, как Филдинг помешан на всяких ружьях, ножах, арбалетах и охотничьих луках. Нет на свете такого оружия, к которому его бы не тянуло. Поэтому он и торчит у криминалистов. Да и там успел отличиться. Изводил Морроу, пока не довел до увольнения. Я точно знаю, что он активно ищет другую работу, и нечего удивляться, что его лаборатория не закончила с «глоком», который был при убитом. Спиленный серийный номер. Чепуха. Умчался сегодня утром, и плевать ему на все.

— Умчался? Отсюда?

— Он как раз отъезжал, когда я возвращалась из Нортон’с-Вудс. Около половины одиннадцатого.

— Ты разговаривала с ним?

— Нет. Может, плохо себя чувствовал. Не знаю, но я не понимаю, почему он не потрудился поручить кому-то заняться «глоком». Не попробовал использовать кислоту. Неужели это заняло бы так много времени? Он ведь должен был знать, как это важно.

— Не обязательно, — отвечаю я. — Если кембриджский детектив — единственный, кто разговаривал с ним, откуда ему было знать, что «глок» так уж важен? О том, что случай в Нортон’с-Вудс — убийство, тогда еще речи не было.

— Да, пожалуй что так. Морроу, наверное, даже не в курсе, что мы ездили за тобой, что ты вернулась из Довера. Филдинг тоже испарился, хотя уж ему-то прекрасно известно, что тут возникла большая проблема, виноват в которой — это понятно всем, у кого есть голова на плечах, — он сам. Он принял звонок о происшествии в Нортон’с-Вудс. Он сам не поехал на место происшествия и никого туда не отправил. Хочешь знать мое мнение, почему Жанель в верхней одежде? Она явилась сюда не в четыре, как записала в журнале, а пришла только, чтобы впустить служащих, расписалась в получении тела, потом развернулась и ушла. Могу доказать. Должна быть запись, когда она отключила сигнализацию, чтобы войти в здание. Все дело в том, хочешь ли ты раздуть из этого дело.

— Я удивлена, что Марино не потрудился известить меня о масштабах проблемы. — Это единственное, что приходит на ум. В моей голове пусто.

— Как тот мальчик, что кричал «Волк!», — говорил Люси, и это правда. Марино жалуется всегда и на всех, и я уже перестала его слушать. Вот мы и вернулись к моим промахам. Я не обращала внимания. Я не слушала.

— У меня кое-какие дела. Где найти, знаешь, — говорит Люси и, распахнув дверь, уходит. Дверь остается открытой.

Я беру телефон и снова набираю номер Филдинга. На этот раз не оставляю никакого сообщения. А ведь и его жена не отвечает на телефонный звонок. Она должна была бы увидеть номер на автоответчике. Или, может, не берет трубку как раз потому, что знает, кто звонит. Уехали из города? В понедельник вечером, в разгар снежной бури, когда он прекрасно знает, что я мчусь домой из Довера, чтобы разобраться со срочным делом?

Я выхожу и прикладываю большой палец к электронному замку, чтобы отпереть дверь справа. Вхожу в кабинет своего заместителя и медленно оглядываю его, словно это место преступления.

Я выбирала ему кабинет, настояв на таком же уютном, как и мой. Комната Филдинга просторная, с собственным душем. Из окна открывается вид на реку и город, хотя жалюзи опущены, что меня нервирует. Должно быть, закрыл, когда было еще светло, хотя я не понимаю, зачем ему это было нужно. Все это выглядит как-то подозрительно. Что бы ни сделал Джек Филдинг, ничего хорошего ждать не приходится.

Я хожу, открываю жалюзи и через стекло с отражающим серым оттенком вижу размытые огни центра Бостона и колышущиеся волны ледяной мороси, сердито колотящейся в окно. Вершины высоток, башен Пруденшл и Хэнкок, почти не видны, и порывистый ветер завывает и стонет вокруг купола у меня над головой. Мемориал-драйв бурлит и вспенивается транспортным потоком даже в этот час, и река Чарльз — это что-то черное и бесформенное. Вернется ли когда-нибудь Филдинг в эту комнату, которую я оформляла и обставляла для него? Мне почему-то кажется, что нет, не вернется, хотя никаких свидетельств того, что он ушел навсегда, не заметно.

Самая большая разница между нашими кабинетами в том, что его забит напоминаниями о хозяине: всевозможные свидетельства, сертификаты и благодарности, коллекции на полках, бейсбольные мячи и биты с автографами, кубки и значки, полученные на соревнованиях по тхеквондо, модели самолетов и фрагмент настоящего, потерпевшего крушение. Я подхожу к письменному столу и оглядываю подборку реликвий Гражданской войны: ременную пряжку, котелок с ложкой, пороховницу, несколько ружейных пуль, которые, я помню, он собирал в нашу бытность в Вирджинии. Но здесь нет фотографий, и мне становится грустно. На пустых пространствах стен я вижу маленькие дырочки от крючков, которые он не потрудился залепить после того, как снял.

Больно задевает, что Джек больше не выставляет знакомые фотографии той поры, когда он был моим патологоанатомом. Снимки простые, искренние: мы с ним в морге или на выезде к месту происшествия вместе с Марино, старшим детективом отдела убийств в Ричмондском полицейском управлении в конце восьмидесятых — начале девяностых, когда и Филдинг, и я только-только начинали, хотя и совершенно по-разному. Он был красивым доктором, еще только начинающим свою карьеру, тогда как моя уже перемещалась с государственной службы в область частной деятельности. Я только-только привыкала к гражданской жизни и руководящей роли, изо всех сил стараясь не оглядываться. Может быть, теперь и Филдинг предпочитает не оглядываться, хотя я и не представляю почему. В те времена у него, в отличие от меня, все было хорошо. Он не участвовал в сокрытии преступления. Никогда не совершал ничего такого, от чего приходилось бы прятаться. По крайней мере, насколько я знала. Но что я знаю теперь?