А вот еще легенда, записанная от «водопроводчика С. Менкова»: «Слышал еще до войны – будто привидение по ночам ходило по дому. Все в белом, а мужчина или женщина – разобрать нельзя. И был приказ, чтобы полиция подкараулила. Вот стали караулить. Смотрят – идет. Тут давай палить в него из револьвера. Зажгли огонь. Никого нет, а пули на полу лежат».

В других версиях вы найдете и чертей, которые «балы устраивали», и «фальшивые деньги», и даже оттенки выражений типа «говорят», «будто», «правда ли, нет ли» и т. п. По свидетельству старожила Москвы М.И. Чуванова в этот дом в самом начале войны угодила бомба.

Неизвестный человек с немецкой фамилией, может быть, и начинавшейся на дубль-ве, навсегда стер его с московского ландшафта. Теперь там плоскокрыший магазин «Цветы» и таинственный участок за забором. В довершение можно сообщить, что по справочнику Суворина «Вся Москва» дом этот принадлежал в 1917 году купцу-антиквару.

Интересно? Еще бы. Тянется рука объявить найденным (это делается обычно за писателя) «первотолчок романа» (28 год!). Можно написать диссертацию, скажем: «Булгаков и народноречевая культура Москвы конца XIX – начала XX веков. Проблема коннотации», и успешно защитить; я первый буду голосовать «за» в совете Института мировой литературы. Но продвинет ли это мысль Булгакова в нашу жизнь? Скорее задвинет – туда, где эта мысль едва забрезжила.

Или, предположим, мы прочли у Н. Берберовой про «клетчатые брюки В.А. Пяста, знаменитые в те годы в Петербурге. О них было в пародии… – «и клетчатые панталоны, рыдая, обнимает Пяст»… Они назывались Пясты…». Напали, кажется, опять на нужный след. Но разве булгаковская идея, когда во сне Турбина вдруг является первый из тех – «в брюках в крупную клетку», которые разбредутся потом по всему пространству «Мастера и Маргариты» – разве этот образ лжи, двоения, миража, бездонных пустот среди будто бы прочных линий не сообщает нам нечто бесконечно более важное, чем принадлежность кому-то картинных панталон?

Или вот, роясь в каталогах, можно случайно набрести: «Майдель. Э., бар. К вопросу о желудочном секретине. Эксперимент. исслед. в физиологии, лаборатории ун-та св. Владимира. 1917. Киев, 104 ст. Цена не обозн.». Того самого университета, который кончал в это время студент-медик Михаил Булгаков, – вдруг еще, допустим, получивший от барона на экзамене «неуд»… Разъяснит ли это роль и душу провокатора? Только затемнит, а может быть, и оскорбит память почтенного физиолога. Предположим, что ближе к Майгелю романа «неизбежный барон Штайгер», поминаемый в дневниках Елены Сергеевны в связи с посещением ими иностранных посольств. Документальные свидетельства о нем уже собраны. Но опять-таки: ради него ли создан образ, осветивший одной вспышкой всех и разных майгелеподобных, которых мы могли сами встречать?

Есть основания считать, что затемняющую роль, увы, может выполнять и разыскание вариантов, неизбежное в филологии, потому что все усилия писателя были сосредоточены на том, чтобы дать один-единственный, выводящий из тьмы неизвестную мысль. Возвращение читателю отброшенных страниц имело бы смысл, если бы на уровне булгаковской идеи нам было разъяснено, почему они ушли. Если же нас уверяют, что эти варианты, как они есть, «позволяют уточнить», то это, простите, не уточнение, а запутывание того, что писатель для нас с большим трудом распутал.

Конечно, в движении культуры есть большие дороги, и обнаружить их признаки, следы далеких соответствий, бывает важнее, чем выделить насущный момент. Эти общие линии находят тому же моменту его место, дают направление, включают в духовную связь. Но это совсем иное, чем источники.

Каюсь, например, что приведя в статье 69-го года того же «клетчатого» из «Белой гвардии» во сне Турбина (чтобы не забыть рождения идеи), я не вспомнил, откуда взялись его слова: «Россия – страна деревянная, нищая, а русскому человеку честь – только лишнее бремя». Но Елена Сергеевна, следившая за каждой касавшейся Булгакова строкой, заволновалась: «Это цитата! Цитата!». Через три дня звонит и говорит: «Нашла!» (или «нашли», не помню). Это «Бесы»! Достоевский, – слова Кармазинова, который обнаружил для себя оправдание, зачем ему надо бежать в благоустроенную Европу. Ничего современнее не скажешь; этим мгновенно замкнулась дуга от бесов Достоевского к булгаковским, к их аргументам и целям наших дней.

Находить такие соответствия всегда плодотворно. Они ставят ориентиры, поднимают значение текущих тем, и их преемственность любопытна даже на уровне непонятных совпадений. Например, у Чехова в записных книжках встречаем: «Окрестности Патриарших прудов на вид тихи и мирны, но на самом деле жизнь в них – ад». Или что-нибудь поглубже, снова из Достоевского: «Дело в том, что я защищаю (NB! – П.П.) чертей: на этот раз на них нападают безвинно и считают дураками. Не беспокойтесь, они свое дело знают: это-то я и хочу доказать». Это из «Дневника писателя», статья «Спиритизм, нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти». Статья 1876 года. Но для себя Достоевский в это же время записывает: «Если только это черти. Вот как бы только узнать это повернее? Не могу представить сатану». Не можем ли мы сказать теперь, что и этот шаг, благодаря «Мастеру и Маргарите», в русской литературе сделан?

Невидимые нити могут подниматься сюда даже из далекой древности, например, от Нестора-летописца, из «Повести временных лет». Послушаем: «Бесы ведь, подстрекая людей, во зло их вводят, а потом насмехаются, ввергнув их в погибель смертную, подучив их говорить»… И оттуда же, мысль большой глубины: «Бесы ведь не знают мыслей человека, а только влагают помыслы в человека, тайны его не зная. Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом». Несомненно также, что эта традиция не только русская, а православная по преимуществу; вот византийский пример XIV века, Григорий Синаит: «Бесы наполняют образами ум наш или лучше сами облекаются в образы по нам и приражаются (прилог вносят) соответственно навыкновению господствующей и действующей в душе страсти».

Немало таких мыслей звучат почти эпиграфами к страницам Булгакова. Не обязательно по этой теме и, конечно, не обязательно издалека. Сходные идеи могут быть рядом, – возьмите только две строчки раннего Есенина: «Сердце собачье мое… я на тебя… спрятал в рукав лезвие». Но нельзя не повторить: все они – соответствия, разной силы и достоинства, далекие и близкие, имеющие каждое свою идею. Если же попытаться объявить их источником, выводить из них новый образ, и тем более судить по ним этот образ, наступит затемнение, а иногда и катастрофа.

Она становится почти неотвратимой, когда, например, в источники попадает вера и начинают всерьез обсуждать