В эту минуту я хотел ее с большим желанием, чем она отдавалась мне, но я был не в силах сдерживаться.

Через несколько секунд я погрузился в нее, она крепко обняла меня, ее ноги обхватили мои почти с материнской нежностью. Я приблизился к пику возбуждения и остановился, потому что все произошло слишком быстро, но она приблизила мое лицо к своему, поцеловала в щеку, провела пальцами по затылку, говоря: «Все хорошо, Дейв. Продолжай. Все хорошо». И я ощутил, как вся моя злоба, весь страх и напряжение последних двух дней поднялись внутри меня, как темный пузырь из колодца, задержались на миг, собравшись в один сгусток энергии и скорости, и вырвались на свет, в средоточие удовольствия меж ее бедер, в ее жаркие объятия, в синюю нежность глаз. Вечером мы пошли прогуляться по тропинке меж цветочных газонов, разбитых у выгона для лошадей, а жаркая молния в это время плясала на западном склоне неба. Смотрели на наездников, которые выгуливали чистокровных жеребцов, тех, что уже набегались за свою жизнь; вдыхали чудесные запахи вскопанной и политой земли, лошадиного пота, навоза и овса из конюшен и смотрели с неподдельным изумлением и восхищением на переливчатое трепетание света на спинах чалых коней и черных трехлеток, вышагивающих по дорожке под ободками арок с фонарями.

Мы выиграли двойную дневную ставку и три билета на трибунах. Пальмы на фоне мерцающего неба были фиолетовыми, озеро поймало в свои сети звезды и луну, и когда воду всколыхнул порыв ветра с залива, поверхность испещрили пятнышки ртути. В воздухе стоял аромат дубовых деревьев, мха и ночных цветов. Игроки и любовники много отдают и довольствуются небольшим вознаграждением. Но иногда и этого хватает.

На рассвете следующего дня небо над озером было окрашено в розовый цвет, и я, надев спортивные тапочки и шорты, решил сделать пробежку в пять миль вдоль озера. Прохладный ветер дул мне в лицо, а спину пригревало солнце, и я чувствовал, как пот покрывает кожу и тут же высыхает, а в мышцах на спине и груди ощущалась упругость, напряжение и энергия, чего не было уже много недель. Чайки парили в потоках воздуха над кромкой воды, солнечные лучи золотили их крылья, а потом они резко бросались вниз, к песчаному пляжу, выхватывая клювом устриц и крабов из откатывающейся пены. Я помахал семьям, едущим на машинах в церковь, остановившись под пальмой, выпил апельсинового сока на улице, где располагались школа и детский сад, и со свежими силами вновь пустился отбивать ногами асфальт, кровь стучала в груди и голове, сердце сильно колотилось в это летнее утро, бывшее частью вечной песни.

Я был в состоянии пробежать еще пять миль, когда вернулся домой, но тут зазвонил телефон. Я сел на краешек стула, вытирая во время разговора мокрое от пота лицо полотенцем.

— Почему ты не хочешь хоть немножко доверять своей собственной семье? — раздался голос брата.

— О чем ты говоришь?

— Я знаю, что ты вляпался в интересную историю прошлой ночью. Совершенно в твоем стиле. Нет ничего увлекательнее, чем завалиться на вечеринку в округе Гарденс с пистолетом 45-го калибра на бедре.

— Да, ночка выдалась унылой.

— А почему ты не позвонил мне? Я бы вытащил тебя через пятнадцать минут. Я даже мог бы подкорректировать обвинение в утаивании оружия.

— Это единственное место, где «смазка» не поможет.

— Дело в том, что мне не нравится, когда моего брата рвет на части всякая мелкая шваль.

— В следующий раз, когда я окажусь в кутузке, ты будешь первым, кто узнает об этом.

— Ты не мог бы через полчаса разделаться кое с кем, говорящим по-испански?

— Зачем?

— Я сказал Диди Джи, что принял его в «Рыцари Колумба». Я ему нравлюсь. Кто же еще будет обедать с таким героем, как он, не под дулом пистолета?

— И что ты собираешься сделать, Джимми?

— Все уже сделано. Подарки приходят в странной упаковке. Не задавай вопросов судьбе.

— У Диди Джи все дела с душком.

— А он никогда и не утверждал, что идеален. Ну, будь спок, братишка, — сказал он и повесил трубку.

Я позвонил одному тренеру кубинских скакунов, которого знал по Фэрграундсу, и попросил его приехать ко мне на лодку. Он приехал за десять минут до того, как в конце улицы, у песчаной дюны с пальмами, где была пришвартована моя лодка, затормозил кадиллак. Двое ребят Диди Джи, в брюках, туфлях и темных очках, в цветастых рубашках, выпущенных поверх брюк, вышли из машины и открыли заднюю дверь с видом шофера, доставившего представителя президента. Но вместо важного лица на заднем сиденье во мраке оказался человек отталкивающей внешности, а рядом с ним — третий из своры Диди Джи. Он шагнул, сглатывая, на свет, лицо у него было белым, напомаженные, курчавые рыжеватые волосы и тоненькие усики делали его пародией на политических лидеров тридцатых годов. Одной рукой он сжимал пальцы другой.

— Этот парень попросил нас приехать. Просто умолял привезти его сюда, — сказал водитель. — Мы ему рот заткнуть не в силах. Все, что он хочет, — это говорить.

— Но сначала дай ему чего-нибудь освежающего. А то у него изо рта воняет, как из канализации. Парень, похоже, сожрал собачье дерьмо на завтрак, — добавил другой охранник.

— Нет, серьезно, у него в запасе интересная история, — сказал водитель. — Если он чего-то не помнит, привяжи рубашку к своей телевизионной антенне. Я чуть попозже забегу в магазинчик на углу хлеба купить. Мы поможем ему заполнить пробелы. Только проедемся, утренним воздухом подышим.

Я никого из них толком не разглядел из-за очков, но нанятые помощники Диди Джи относились к известному типу людей: стройные молодые сицилийцы и неаполитанцы, которым отправить тебя на тот свет так же легко, как выбросить окурок. Я вспомнил, что уже видел водителя в суде два года назад, после того как мы вытащили куски тела одного букмекера из его собственного мусорного ведра.

Они укатили на своем кадиллаке, белое солнце отскакивало от темного заднего стекла.

— Андрес, я бы на твоем месте не стал связываться с этой шайкой, — сказал я.

* * *

Я все никак не научусь принимать взятки, которые преподносятся якобы из благорасположения к тебе, особенно если такие подношения приходят от людей типа Диди Джи. И кроме того, пальцы на левой руке никарагуанца были замотаны бинтом, и я догадался, где они побывали. Он сел за кухонный стол, неподвижный; страх стоял в карих глазах, прикованных ко мне, как будто веки были пришиты ко лбу. Я поставил на стол магнитофон, фотокамеру «поляроид» и бутылку белого рома.

— У меня здесь аквариума с пираньями нет. Я отвезу тебя в больницу, если хочешь, — сказал я ему через своего кубинского друга, которого звали Хайме.

Больница ему не требовалась; раны были несерьезными; но он был бы очень признателен за стакан рома, безо льда, если можно.

Я открыл утреннюю газету, придвинул свой стул к нему, поднял газету между нами, чтобы были видны заголовок и дата, и попросил Хайме сфотографировать нас «поляроидом». Изо рта у никарагуанца действительно ужасно пахло, как будто в легких что-то разлагалось. Выпив ром, он вытер губы, и тонкие серые шрамы вокруг рта заблестели, как обрезки навощенной струны.