Я торжественно передал записку Прохору, ещё раз уточнил ему маршрут и задачу, напомнив, чтоб в сам люк больше не совался, застрянет ещё, а кто его второй раз из трубы вытягивать будет? Старый казак покраснел, вырвал у меня бумажку и пошёл седлать своего гнедого. Туда — сюда, если даже рысью, дело недолгое, за часок обернётся. А мне, пожалуй, придётся снова прогуляться до дядиной хаты. Не может же он в преддверии боевых действий слишком долго засиживаться в гостях у хорошенькой барышни?

Слава те господи, на закате наш батька атаман соизволил прибыть. Рыжий ординарец как раз рассёдлывал его тяжёлого жеребца во дворе. Рослый донец с широкой грудью и таким крупом, что на нём хоть шахматную доску раскладывай, отличался мягким и даже заботливым нравом. Героического генерала носил на своей спине так, словно чувствовал все его старые раны, перепады настроения, сопливость или усталость. Слушался малейшего касания колен или поводьев, не рвал с места, не ставил «свечку» и не задирался с другими лошадьми. На фоне несомненных достоинств этого коня добрейший Василий Дмитриевич напрочь забыл про капризного араба, позволив мне считать белого красавца своей полной собственностью. Что лично меня вполне устраивало. Да, кстати, араба тоже…

— Его сиятельство отдыхают, — строго прикрикнул рыжий. — Утром приходи.

— Утром поздно будет — лопну, — попытался подоходчивей объяснить я. — Имею срочный доклад до нашего генерала. Удалось выяснить значение новомодного слова «стриптиз»! Представляешь, как это повысит боеспособность всего полка в целом? Ить поляки-то и не знают, а мы знаем! Сдавайся, Варшава, виват победе русского оружия, а мы до дому до хаты!

— И что сие слово значит?

— Не скажу. Военная тайна, — значимо понизив голос, подмигнул я, и дядин хромающий ординарец неохотно уступил дорогу. А куда бы он делся? «Военная тайна» — это как заклинание, открывающее двери и затыкающее рты. Да и вообще, подавляющее большинство военных — люди простые, доверчивые, живущие по уставу и мыслящие по субординации. Легко с ними…

— А, Иловайский! Молодец, что зашёл к старику.

Я и пикнуть не успел, как был обнят, прижат, приподнят над полом и расцелован в обе щеки.

— Дядя, какая корова вас укусила? Что за телячьи нежности?

— Да ведь люблю же я тебя, дурака, по-отечески, — вновь сжимая меня до хруста в рёбрах, разулыбался он. — Сердце теплом переполняется, дождался и я весны под седые кудри. Эх, Илюшка, глупая голова, какую девушку проворонил… Ну да ничего, не стала она тебе милой женой, так, может, ещё доброй тётушкой станет, а? А?!

— Я тоже вас люблю. Не хрустите мною больше, пожалуйста. Лучше в угол поставьте, если чем не угодил…

— Всем угодил, всем! — Дядюшка даже не подумал разжать руки, кружа меня по горнице в ритме вальса. — Как Маргарита Афанасьевна на фортепьянах играет! Пальчики тонкие так и порхают, и прядочка кудрявая на виске вздрагивает музыкально! Гляжу на неё, и налюбоваться нет сил. Веришь ли, племянничек?

— Верю-у…

— Да ты хрипишь! Не заболел ли?

Я даже не ответил, просто не мог произнести ни слова. Из меня выдавили весь воздух, и если дядина эйфория продолжится ещё минут пять, то поперёд свадьбы будут похороны. К счастью, могучие объятия моего родственника разжались, и его заботливые руки нежно плюхнули меня на жёсткую лавку.

— А как она на меня смотрит, когда мы с её батюшкой о войне да о политике под кларет рассуждаем… Вот веришь ли, очи её голубые так и горят! И жилка на шейке пульсирует, и грудь её махонькая вздымается эдак сочувственно, и губки алые ровно лепечут чего неслышимое… Ась? Ты сказал чего вроде?

— Так… полепетал неслышимое, — с трудом отдышался я, надеясь, что дядюшка не распознал мат по губам. Других слов для выражения моего эмоционального состояния просто не было. А этот старый мерин продолжал распускать хвост…

— Уже когда отъезжал, она в оконце возникла да из комнатки своей ручкой эдак невиннейшее помахала. У меня сердце-то и замерло враз… А она за занавескою тонкой личико смешливое спрятала, только очи хитрющие видны, и заливается себе серебряным колокольчиком! Вот за что мне на зрелых годах такое небесное счастие, а?

— Разрешите доложить? — Я кое-как встал с лавки.

Дядюшка скучно зевнул и покосился на меня с неодобрением:

— Я ему о душевном полёте, а он мне про службу… Пёс с тобой, Иловайский, докладывай.

Яркую и образную речь по поводу того, что я думаю об этом губернском романе, о таинственном ночном воздыхателе наивной Маргариты Афанасьевны и тайной болезни, напавшей на наш полк, мне удалось уложить в три минуты. Может, даже меньше. Потому что по её окончании мне пришлось рыбкой прыгать в распахнутое окно, а вслед летел яростный рёв обиженного в самую печень дяди:

— Арестовать охальника! Под замок! В кандалы! На бессрочную каторгу за такие слова! Рубль даю тому, кто эту заразу неуважительную ко мне притащит.

Ну, вообще-то не буду врать, что весь полк так и ломанулся в погоню. Даже рыжий ординарец, при всей собачьей преданности, проявил достаточно ума, чтоб не нарываться к своим бинтам на дополнительные неприятности. Меня ловить — себе дороже, это все давно уяснили, а дураки в казаках надолго не приживаются.

Логично рассудив, что искать меня будут (дядя по-любому скоро не успокоится) у Прохора на конюшне, я сделал финт ушами, попросту покинув село. Вышел за околицу и спрятался в лопухах. Двум-трём брехливым собачонкам показал зубы, они поджали хвосты, а мне оставалось только думать и ждать. Причём ждать пришлось недолго. К моему немалому удивлению, из ближней чахлой рощицы вышла под лунный свет сутулая фигура с характерно блеснувшей лысиной. Не узнать столичного «жандармского чина» было просто невозможно. Минуту спустя к нему присоединилась хромая сгорбленная старуха. Ага, вот, значит, и бабка Фрося пожаловала. Они что-то быстро обсудили, до меня долетали лишь обрывки фраз, но догадаться, о чём речь, было нетрудно.

«…вайский… ука… длец… бломал!» То есть что бы там ни было, а крайний, как всегда, я. Лысый передал старухе какой-то пакет, она ему два раза поклонилась, попыталась чмокнуть в щёчку (чиновник не позволил), и они оба ушли в разные стороны, скрывшись в темноте.

— Интересно девки пляшут, по четыре штуки в ряд, бодро ляжками блестят, если снизу посмотреть, растуды мою в картечь… — пробормотал я забытый Прохоров стишок — воспоминание о Париже. Можно, конечно, было бы попробовать упасть кому-нибудь из них на хвост, но смысл? Фальшивый жандарм, как я уже понял, имеет свои тайные ходы-выходы из прошлого в будущее, а там его ищи-свищи. Гоняться по ночному лесу за опытной кровопийцей и людоедкой Ефросиньей мало того что небезопасно, так ещё и глупо. Ну, допустим, поймаю я её, и что дальше? Упрётся бабка рогом, и никакими пытками из неё правду не вытянешь. А я, если честно, и пытать-то не умею. Не учат этому грязному делу в казачьих станицах, христианская душа чужим мукам не радуется…

Да и что-то внутри говорило мне, что будет лучше тут подождать, мало ли что ещё интересное увижу. И ведь как будто в воду глядел — именно мало! То есть практически ничего. Только двое грустных упырей в традиционных лохмотьях, виновато вышедшие из кустов и переминающиеся с ноги на ногу.