Никто не засмеялся. Лица у ребят были серьезные. Расходились молча. Каждый торопился домой, чтобы обдумать про себя что-то очень важное и необходимое.

В коридоре Васек столкнулся лицом к лицу с Сашей Булгаковым. Одинцов схватил обоих за руки.

— Помиритесь, ребята! Васек! Саша! — умоляюще шептал он, стараясь соединить руки товарищей.

— Я с ним не ссорился, — сказал Васек.

— Ты не ссорился? — вспыхнул Саша, вырвал свою руку и побежал вниз по лестнице.

* * *

Митя шел с учителем. Перед ними маячила одинокая темная фигурка, то возникающая при свете фонаря, то исчезающая в темноте улицы.

— Трубачев… — усмехнулся Митя. — Домой бежит… Тяжко ему пришлось сегодня, бедняге.

Сергей Николаевич вздохнул полной грудью свежий вечерний воздух:

— Трудно растет человек…

Митя ждал, что учитель скажет еще что-нибудь, но тот молчал. Сбоку его твердый, резко очерченный подбородок и рот с сухими, крепко сжатыми губами казались чужими и холодными.

«Недоволен мной, ребятами? — взглядывая на учителя, пытался угадать Митя. — «Трудно растет человек»… Конечно, трудно… Так чего же он хочет от ребят?»

От обиды нижняя губа у Мити чуть-чуть припухла. Молчание становилось тягостным.

— Вы не думайте, они все-таки неплохие ребята…

Сергей Николаевич повернулся к нему и с живостью сказал:

— Хорошие ребята! Особенно этот… Трубачев и его товарищи.

* * *

Васек шел один. После сбора в темной раздевалке его поймал Грозный и, легонько потянув за рукав, шепотом спросил:

— Проштрафился, Мухомор?

— Проштрафился, Иван Васильевич!

— Да, прочесали тебя, брат, вдоль и поперек… Раньше, бывало, ремнем учили, попроще вроде, а теперь — ишь ты! Ну, авось обойдется… Ступай домой. Макушку в подушку, а утром на душе легче.

Васек попрощался со стариком и вышел на улицу. Он устал, в голове было так много мыслей, что ни на одной не хотелось останавливаться.

В конце своей улицы Васек увидел тетку. Она, суетливо и неловко обходя лужи, шла вдоль забора, придерживая обеими руками концы полушалка. Васек вспомнил, что тетка плохо видит, и бросился к ней навстречу:

— Тетя!

— Васек! Батюшки! Где ты запропал? Девятый час пошел…

— Я на сборе был… Нас вожатый собирал.

— «Вожатый, вожатый»! С ума он сошел, твой вожатый! Детей до полуночи держать!

— Да он не виноват. Дела у нас такие были… пока разберешься… Не сюда, не сюда, тетя. Давай руку!

— Погоди, не тащи… Это чего блестит?

— Тут лужа, — держа ее за руку, говорил Васек. — А вот камень… ставь ногу…

— Ишь ты, глазастый. А я шла, небось забрызгалась вся… Ну, какие же у вас дела разбирали? — благополучно минуя лужу, спросила тетка.

— Кто что натворил, — уклончиво сказал Васек.

— Кто что натворил… А ты бы домой шел.

Васек засмеялся.

— Да меня, тетя, больше всех ругали там, — сознался он. — За поведение и всякие разные слова дурацкие… за грубость…

— А-а, — подняв кверху брови, протянула тетка, — за грубость?

— Ну да. Вот и тебя я тоже обидел.

— Ну… это что… Мы свои — не чужие! — заволновалась тетка. — А вожатый, он, конечно, знает, что делает. Коли задержал, значит, нужно было… это на пользу.

Васек крепко прижал к себе теткину руку.

— Ладно, ладно… Идем уж. Там тебе ужин приготовлен, а под тарелочкой… — Она остановилась и подняла вверх палец: — Суприз!

Мазин сидел на берегу пруда и напевал свою любимую песенку:

Кто весел — тот смеется,

Кто хочет — тот добьется,

Кто ищет — тот всегда найдет!

Он смотрел, как у края берега в темной воде отражаются набухшие почками ветки березы, как, переплетаясь с ними, вытягиваются тонкие иглистые сосны и громадной тенью ложатся мохнатые лапы старой ели. Теперь под этой елью чернеет глубокая яма, залитая водой. Это бывшая землянка Мазина и Русакова. Когда снег начал таять, в нее хлынули со всех сторон ручьи. Хорошо, что к тому времени у мальчиков появился новый приют…

Мазин вспомнил, как они с Петей шли домой со сбора. Петя ждал, что Митя вызовет в школу отца. Наказания он не боялся — он боялся потерять свою новую мать.

— Она уйдет! — тоскливо повторял он всю дорогу.

— Не уйдет! — лениво утешал его Мазин: ему не хотелось заниматься Петькиными делами. Он хотел разобраться в настоящем товариществе, о котором говорил учитель, а потому, не глядя на расстроенное лицо Русакова, нехотя бубнил, идя с ним рядом: — Птичья голова у тебя, Петька… И вообще, ты только о себе одном думаешь. Брось ты с этим делом нянчиться… Уйдет — так другая найдется!

— Другая? — Петька даже остановился. — Другая?! — От волнения у него перехватило горло. — А ты себе другую мать хочешь, Мазин?

— При чем тут это? — тоже останавливаясь, недовольно спросил Мазин?

— А при том, что ты… ничего не понимаешь в моей жизни, — с усилием сказал Петя, — а я… один. И ты лучше ничего не говори, если так…

— Как — так?

Петя молчал. Мазин почувствовал, что Петька вдруг отделился от него со всеми своими горестями и теперь уже будет решать свои дела тихо, про себя, не обращаясь за помощью к товарищу.

— Ладно, — сказал он прежним снисходительным тоном. — Я пошутил. Сей — час придумаем что-нибудь…

— Не надо.

— Что — не надо? Собери ее вещи и спрячь, а пока она будет искать, отец сам уговорит остаться. Понял?

— Не надо, — тихо повторил Петя. — Ничего не надо мне, Мазин! Это не такое, чтобы придумывать что-нибудь. — Он отвернулся и сломал голую ветку у забора. — Этого ты не можешь… и не надо.

— Да ну тебя! — рассердился Мазин. — «Не можешь, не можешь»! Я все могу!

Когда Петя ушел, Мазин долго стоял во дворе и смотрел на его окна.

«Есть прямое, честное товарищество, а есть мелкое, трусливое выручательство», — вспомнил он слова учителя.

«Эх, жизнь! Пойду завтра к его мачехе и напрямки начну действовать», — решил Мазин.

* * *

За ночь решение окрепло. Мазин застал Екатерину Алексеевну одну. Она сидела за работой — подшивала Петины брюки. Изо рта ее торчали булавки, а в длинных ловких пальцах мелькала иголка. Мазин поздоровался и, оглядев новые Петины брюки, вежливо сказал:

— Симпатичные брючки.