Наследие русского коммунизма стало историей, а новые поколения номенклатуры стали паразитировать на ней и подтачивать ее. В результате уже молодежь времен перестройки показала поразительное невежество в представлениях о революции и строительства СССР. Это не вина молодежи, но такая степень невежества и магического сознания стала национальной угрозой. С таким сознанием нельзя ни вылезти из этой глобальной ловушки, ни выдержать серьезную войну.

Для нашей темы можно сделать вывод, что после 1950-х гг. рутинизация харизмы первого этапа к 1980 г. практически выхолостила предание и лишила его эффективности как инструмента социализации молодежи и как импульса исследований актуального общества и государства. Харизма окаменела.

[Мы говорим о рутинизации харизмы СССР в гуманитарной сфере, по части «томления духа». Институционализация проекта в сфере безопасности, экономического развития, научно-технических программ продвигалась успешно, т. к. конкретные инновации подпитывали тонус творчества].

Тем не менее, почти все возникающие лево-патриотические организации, которые стараются стать дееспособной оппозицией существующего режима в реальных общественных и международных условиях, формируют свой имидж и дискурс, связанные с харизмой первого этапа советского строя. Эти организации представляют себя наследниками СССР и продолжателями его проекта.

В этом они становятся зеркальным отражением антисоветской «элиты». Обе эти общности создают неубедительные картины для реального нынешнего общества и не выводят из своих картинах моделей для конструктивного проекта. К тому же левые организации не имеют интеллектуальных ресурсов и времени, чтобы создать рациональную и внятную библиотеку исторических трудов об СССР. Это гораздо труднее, чем завалить читателей черными мифами. Да и вся система обществоведения переживает глубокий кризис.

В таком положении требуется харизматическая инновация, исходящая не из исторических окаменелостях, а из хаоса, который породила антисоветская революция. Она оказалась неспособной создать приемлемое жизнеустройство в России. Чтобы возник шанс на новую инновацию, должна возникнуть харизматическая группа, организованная «на коммунистических началах», как выразился Вебер.

И еще замечания Вебера: такие инновации имеют не историческую природу — они «не осуществляются обычными общественными и историческими путями». Значит, попытки повторить по шаблону прошлые инновации — бесполезны. И еще: харизматические инновации мотивируются не экономическими интересами, а ценностями.

И еще важное обстоятельство: в наших конкретных исторических условиях бесполезно опираться на окаменелую харизму не только потому, что она стала туманным преданием, а и потому, что демобилизация нашего «казарменного социализма» (1950-е гг.) была почти разрывом непрерывности. Послевоенные поколения и изменения в структуре и образе жизни общества были так глубоки и быстры, что в советском обществоведении требовалась смены парадигмы. Это не произошло и поныне. А значит, любая группа, имеющая хоть наметки проекта, должна этим заняться.

* * *

Выше говорилось, что в период «сталинизма» советское общество было консолидировано механической солидарностью. Все были трудящимися, выполнявшими великий проект. Это общество было похоже на религиозное братство. Московичи пишет: «Механическая солидарность отсылает к представлению о конфессиональном обществе. Таким был бы случай очень простых и архаических обществ, скрепляемых религией, члены которого в то же самое время являются верующими. А также церковь, секта, даже партия, одушевленные единой верой. Все они имеют одно кредо, объединяются вокруг единодушно признаваемых и подкрепляемых периодическим церемониалом символов».

После войны в СССР началась быстрая урбанизация. В 1950 г. в городах жили 71 млн человек, а в 1990 г. — 190 млн. В отличие от Запада, в СССР возникли очень много новых городов: в 1990 г. 40,3 % всех городов СССР были созданы после 1945 г. (и 69,3 % — созданные после 1917 г.). Новые города населялись молодежью послевоенного поколения. Общество быстро менялось: и демографически, и в своей социальной структуре, и по образу жизни. В 1950 г. в СССР было 15 тыс. средних общеобразовательных школ, а в 1990 г. — 70 тыс.

Резко увеличилась мобильность населения: за тот же период пассажирооборот общественного транспорта вырос в 12 раз. Тираж журналов вырос в 31 раз и т. д. В составе работников быстро росла доля специалистов с высшим образованием: в 1929 г. высшее законченное образование имели 0,23 млн человек, в 1940 г. — 0,9, в 1950 г. — 1,4, в 1960 г. — 3,55, в 1970 г. — 6,9, в 1980 г. — 12,1, а в 1989 г. — 20,2 млн человек (14,5 %).

Быстро изменялась структура занятости в народном хозяйстве. В 1928 г. в промышленности и строительстве работали 8 %, а в сельском и лесном хозяйстве 80 %. В 1970 г. соотношение было 38 % и 25 %. В отраслях материального производства в 1940 г. работали 88,3 %, а в 1970 г. 77,2 %. В те же годы, соответственно, в непроизводственных отраслях 11,7 % и 22,8 %. Но главное, от традиционных профессий очень быстро стали отпочковываться новые специальности — во всех отраслях.

Это наглядно видно на примере научной системы. В 1950 г. в СССР было 162 тыс. научных работников, а в 1975 г. 1223 тыс. — было необходимо иметь хоть небольшую группу специалистов на всех ключевых точках фронта мировой науки. Каждая эта группа становилась специфическим сообществом — со своим профессиональным языком, теориями и методами, с информационной системой и школой. Это сообщество формировалось как сгусток субкультуры. Но это происходило во всей деятельности общества. Например, такие программы, как атомная и космическая, требовали участия профессиональных сообществ из практически всех отраслей и сфер общества, в том числе уникальных мастеров. Это — неизбежный сдвиг, вызванный новым этапом развития СССР. Но этот сдвиг совместился во времени с другими принципиальными изменениями.

Думаю, тогда почти все чувствовали, что с середины 1950-х годов начался новый период жизненного цикла СССР. В момент смерти Сталина это прочувствовали даже школьники 7 класса. Учителя приходили заплаканные, и мы понимали — это вовсе не из-за культа личности. Все покатилось по другой дороге, и тревогу вызывала неопределенность. А уже в 8 классе произошел необъяснимый раскол — выделилась группа стиляг, и всем пришлось об этом думать. Возникла консолидированная общность, которая отщепилась от нашей массы. Это был тревожный сигнал, трещина в нашем «теплом обществе лицом к лицу» (так западные социологи называли наше общество).

До этого все были «одинаковыми» по главным установкам. Например, подавляющее большинство было схоже системами материальных потребностей, и диапазон различий был относительно узким. «Вещизм» был предосудительным, так что в 1982 г. в дебатах на Западе о природе советского общества предложили назвать его «диктатурой над потребностями». Это было красноречивым признаком механической солидарности.

После 1950-х гг. стало отходить в прошлое единомыслие, и возникло много малых групп с разными инакомыслиями (политикой пока не увлекались). Связи механической солидарности не распались, но ослабли, многих стала тяготить «диктатура над потребностями» и само требование «единства». Тогда мало кто видел за этим симптом назревающего глубокого кризиса. Дюргейм писал: «Существуют нравы и обычаи, общие группе служащих одного и того же типа, которые никто из них не может нарушить, не навлекая на себя порицания этой корпорации».