Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда две недели спустя скоротечная любовь растаяла — Леня просто перестал приходить — она даже не подумала искать его. А через месяц Леню сменил Слава. Она, как рабыня, свилась вокруг этого человека, основательного, не по возрасту бирюка. Но в виду полнейшей ее бесполезности в финансовом отношении — ни денег, ни квартиры — Слава «покинул» Нину через три месяца. После Славы был Гена, следом за Геной Коля…
А время в стране приспело совсем гнусное. Так что Нине пришлось отныне видеть то, чего раньше не замечала: да и как не заметишь, если на лекциях она засыпала от слабости, а бывало, что ей и вовсе становилось дурно от недоедания. Раньше у нее была повышенная стипендия — пятьдесят рублей, да еще мама и папа присылали тридцать рублей каждый месяц — жить можно было припеваючи. Но папа умер, пенсия у мамы превратилась в нищенское подаяние, и выходило так, что на все имеющиеся деньги Нина могла отныне купить три буханки черного хлеба в месяц. Если бы не подруги с их «передачками из дома» — она бы не выжила.
В это время, будто пузыри со дна канализации, стали всплывать на поверхность обновленные важные государственные люди, которые неустанно говорили, что все, что происходит со страной, а значит и с Ниной, — это хорошо, что теперь все свободны. Нина этого никак не могла понять. Она к играм в страну, в такую непонятную свободу и в живых человечков не очень-то присматривалась, но понимала, что именно эти самодовольные говорливые люди без роду без племени, бывшие партработники, бухгалтеры и спекулянты, сытно завтракавшие, обедавшие, полдничавшие и ужинавшие, сделали так, чтобы на третьем курсе она перешла на заочное отделение и устроилась работать в детский садик нянечкой.
В детском саду зарплату работникам в течение года не платили совсем. Но доброголосая мягкосердечная заведующая, огромная крепкая баба родом их южных казачек Алевтина Семеновна, кравшая половину детсадовского бюджета, свой коллектив подкармливала, иначе работники совсем опухли бы с голоду. В тихий час воспитатели и нянечки закрывались на кухне и в один присест съедали почти все съестные припасы, предназначенные для детсада на день. Детей же кормили только один раз в обед — жидкой баландой из взбитой картошки или тертой морковки.
Это было постыдно. Но Нина ничего не могла с собой поделать — голод и гипноз сообщности были непререкаемыми повелителями, да и начальница Алевтина Семеновна утешала мягко, вкрадчиво, елейно, как она за долгие годы привыкла говорить с детками, при этом склоняясь массивным туловищем чуть вперед и чуть набок, нависая над ними:
— Это ничего, мои хорошие, иначе вы на ногах не сможете стоять. А деток мамы с папами дома покормят.
Вечерами, когда родители, сами полуголодные, приходили за своими чадами, весь садик дружно ревел. Детишки того поколения получились эмоциональные, поджарые, большеглазые.
А потом с хлебного места пришлось уходить — как заочницу Нину выселили из общежития в институте, жить стало негде. Пришлось уехать из города и поселиться по месту новой работы. А это была работа в аду. Она сюда обратилась по объявлению в газете, и место сразу нашлось, потому что на такую работу охотников находилось мало. Но Нина, едва вошла в кромешные двери, вдохнула тонких тошнотворных запахов, неистребимых, несмотря ни на какие усилия персонала, твердо решила, что будет здесь работать. Ее, конечно, поманила не столько возможность получить угол в общежитии и не крохотная зарплата, которую и здесь платили редко и не всю, а что-то несостоявшееся, монашеское, склонное к самопожертвованию и неподконтрольной жалости. «Это мой крест…» — сказала она себе и с какой-то даже внутренней радостью написала заявление о приеме.
Заведение называлось детским домом для детей-инвалидов. Здесь доживали свой коротенький век маленькие человеческие монстры, вида которых не могли вынести отказавшиеся от них родные мамы и папы. Заведение находилось далеко от города, который берег от излишних впечатлений эстетические вкусы и привкусы своих благородных насельников. Нина поселилась при детдоме в административном корпусе, где под общежитие было отведено несколько крохотных комнаток — два на два с половиной.
От зачатков ее радостного пафоса и связанной с ним маленькой гордости не осталось ни следа в первый же трудовой день. В этот первый день она еще только пыталась переплыть море ужаса и потрясения. На второй она продолжала принимать капли валерианы. А на третий уже понемногу начала вертеть в постелях своих подопечных чудовищ, менять на них подгузники, подмывать, кормить их — кого из ложечки, кого с помощью катетера, и даже бойко разговаривать с ними, хотя они не понимали ни слова. Работа есть работа, а любая работа рано или поздно превращается в рутину. Нине для начала дали палату совсем непроблемную. Все детишки здесь были лежачими и неговорящими — какие уж проблемы. Они были настолько слабы, что не могли даже пораниться — разве только чуть поцарапаться, если им вовремя не состригали ноготки. Каждый из них занял свою ступенечку в личной несостоявшейся эволюции — от семилетнего «эмбриона» гигантских размеров Миши с двумя крохотными отростками, похожими на плавники, вместо ног, единственной реакцией которого на внешние раздражители была способность жмуриться при ярком свете, до наиболее разумной двенадцатилетней Анжелы. Эта девочка могла даже сидеть некоторое время в постели, если ее, конечно, сажали. Но потом она медленно заваливалась набок, изгибаясь так, что ее круглая выбритая головка едва не подсовывалась себе же под мышку, и одновременно глазки ее причудливо выворачивались в орбитах — правый вверх, левый вниз. Она умела еще, когда лежала, поднимать длинные тонкие руки и ноги и шевелить ими, и даже, стоило Нине подойти к ней, зрачки ее могли настроиться на подошедшего, и Анжела начинала издавать звуки, похожие на предречевое бубнение семимесячного ребенка. Когда Нина кормила ее с ложечки, Анжела основательно глотала кашку, не фыркала и не плевалась. Прошел месяц, прежде чем Нина стала предпринимать попытки что-то уловить в этой уродливой девочке. Она стояла над ее кроваткой, говорила с
