Но, как ни странно, у нее хватает и сил, и характера проявить твёрдость.

– Вот как? – она упрямо вскидывает голову. – Но вы-то здесь!

Признаться, я восхищена, но всё-таки напоминаю:

– Вы – член королевской семьи и не имеете права так мало думать о своём здоровье.

Она всё-таки входит в ближайшую палату. Я вижу, каким ужасом наполняются ее глаза, когда она видит лежащую на полу у дверей девушку, всё лицо которой изрыто оспенными язвами, и отхожу в сторону, давая ей путь к отступлению.

– Что я должна делать, ваша светлость? – кажется, дрожит не только ее голос, но и она сама, но она продолжает упрямо стоять на месте.

Она приехала в больницу в скромном для нее, но всё-таки дорогом и красивом платье. И кто знает, не сделаю ли я только хуже, если прогоню ее сейчас? И я сдаюсь.

– Смочите губку в этой жидкости и промокните ею раны, – я показываю, как это делается. – Но сначала пойдемте ко мне в комнату – вам нужно переодеться.

Она послушно надевает коричневое суконное платье и фартук поверх него.

– Можно, я тоже буду оставаться тут ночевать? – она спрашивает так тихо, что я едва разбираю слова.

Я киваю в ответ, хотя почти не сомневаюсь, что она не продержится и до вечера. Но в любом случае и я, и доктора благодарны ей уже хотя бы за желание помочь.

Но ее высочество оказывает более стойкой, чем я предполагала – она весь день ходит с губкой и тазиком от постели к постели, и только однажды я вижу, как она выбегает во двор, где ее рвёт, и где после этого она долго хватает ртом свежий воздух.

Она дежурит со мной целую неделю. Еду к нашему столу привозят из королевского дворца, хотя в первый вечер принцесса не побрезговала и небольшой порцией больничной каши. Я замечаю, что она вообще мало ест.

Мы спим в одной комнате, но почти не разговариваем. Ее высочество молчалива, и я стараюсь не докучать ей вопросами. Уже только то, что она смотрит на меня не враждебно, как раньше, а с заметной приязнью, делает меня чуточку счастливее.

И я понимаю – вся эта работа нужна и ей самой. Ей хочется чувствовать себя полезной, нужной, сильной, наконец!

Как ни странно, но за эту неделю самочувствие ее высочества ничуть не ухудшается. Напротив, на ее щеках появляется румянец, а когда она поднимается по неудобной лестнице на третий этаж, ее уже не мучает одышка. И за обедом она стала есть не только крохотный кусочек мяса или рыбы, но и суп, и десерт.

И на губах ее всё чаще появляется улыбка – особенно когда не знающие, кто она такая, молодые офицеры или врачи смотрят на нее с интересом. Не как на принцессу, а как на красивую девушку.

– Ваша светлость, но это безумие! – и Алан действительно смотрит на меня как на сумасшедшую.

Уверена, если бы он мог, он запер бы меня в психушке – исключительно в целях моей (и его, конечно!) безопасности.

– Не трусьте, сударь! – я стараюсь вложить в голос как можно больше уверенности. – Это наш долг, разве не так?

Месье Дюбуа так не считает.

– Это напрочь уничтожит наш бизнес, сударыня! – его вздох долог и громок. – Как только станет известно, что мы принимаем больных на Диком озере, пансионат можно будет закрывать. Ни один нормальный человек не поедет туда отдыхать.

Я понимаю, что он прав. Как экономист понимаю. Но разве не должны мы хоть иногда думать не о прибыли, а о более важных вещах?

– В Аларе уже почти пять тысяч умерших от оспы. И заболевших с каждым днем становится всё больше! А врачей – всё меньше. Вчера в оспенном отделении скончался еще один доктор. Если мы будем продолжать использовать врачей на Диком озере только в качестве консультантов для прибывших туда отдохнуть аристократов, это будет преступлением!

– Хорошо, – соглашается Дюбуа. – Мы могли бы лечить там заболевших дворян – они хотя бы в состоянии заплатить за медицинские услуги. Зачем же принимать всякое отребье?

– Дворяне найдут себе доктора и в Аларе, – я уже не могу говорить спокойно. Мне кажется, Алан как никто другой должен бы понимать чаяния простых людей – он-то как раз не может похвастаться благородным происхождением. – К тому же, многие из них, последовав примеру его величества, уже привили себе коровью оспу и перенесли заболевание в сравнительно легкой форме. Впрочем, если вам так не хочется в этом участвовать, вы можете остаться в городе. Я не настаиваю, чтобы вы ехали со мной.

Но он не выходит из кареты, хотя я велю кучеру ее остановить.

– Тогда не жалуйтесь, сударь! – холодно говорю я.

Он пожимает плечами и отворачивается. Всю оставшуюся дорогу до Дикого озера мы молчим.

Для приема больных уже выделено особняком стоящее здание, в котором прежде размещали пациентов среднего класса. Конечно, о том, что мы открываем тут оспенное отделение, быстро станет известно более состоятельным постояльцам, и тут, боюсь, Дюбуа окажется прав – они разбегутся из пансионата через пару дней. И никакие скидки их не удержат.

Никто из работающих на озере врачей не отказывается нам помочь. Хотя в целях безопасности отдыхающих один из них контактировать с больными всё-таки не будет. Как не будет помогать в больнице и обслуживающий персонал.

Я жду наплыва пациентов, но когда за два дня к нам не привозят ни одного больного, начинаю беспокоиться.

– А что вы хотите, ваша светлость? – разводит руками Дюбуа. – Дикие люди. Крестьяне не доверяют докторам. Особенно докторам-иностранцам.

Да, у нас на озере два врача из-за границы – немец и француз. Никогда не думала, что это станет недостатком.

– Мне кажется, сударыня, вам не стоит так о них беспокоиться. Вы попытались им помочь. Они от этой помощи отказались. Ваша совесть чиста. К тому же, насколько я понимаю, как раз крестьяне куда реже заболевают черной оспой – ведь они каждый день доят коров и, должно быть, заболевают коровьей оспой естественным путем, безо всякого ее прививания.

Да, об этом я знаю. Но если в отношении взрослых это действительно так, то смертность от оспы среди деревенских детей ничуть не меньше, чем среди городских.

Собственно, именно ребенка и привозят к нам на следующее утро. Наша с Аланом карета едва не сталкивается на выезде из пансионата со скрипучей телегой, на которой сидит высокая бледная женщина и лежит малыш, всё лицо и руки которого покрыты сыпью.

– Вы ведь не откажете нам, сударыня?

Голос ее мне кажется знакомым, но саму ее я узнаю только после того, как она говорит:

– Я – Майра, жена Филиппа. Он работал летом у вас на стройке.

Я перевожу взгляд на ее руки – как и прежде, большие и сильные, они сейчас дрожат.

– Как остальные ваши дети? Они здоровы?

Она мотает головой: