При виде четырех служанок, раба и престарелой форани Туткаш, признавшихся, дабы не заставлять врать приютивших их людей, что они попросились переночевать здесь, после того как были выгнаны славными воинами достойного Триумвирата из своих жилищ, полусотник плотоядно ухмыльнулся. А услышав, что домашний лекарь в «Букете астр» действительно имеется, приказал немедленно привести его, не слушая уже более ни отца Нганьи, тщившегося объяснить, что врачеватель и колдун — совершенно разные профессии, ведь, согласитесь, ставить клистиры и вызывать дождь — совсем не схожие между собой занятия. Сообразив, что старика лекаря, успешно пользовавшего не одно поколение обитателей «Букета астр», пришедшие хотят без лишних слов зарезать у них на глазах, мать Нганьи — женщина властная и голосистая — потребовала, чтобы настатиги убирались из ее дома, иначе она дойдет до самого Триумвирата и добьется публичной казни возомнивших о себе Тахмаанг знает что мерзавцев. Гаденько улыбаясь, щуплый помощник полусотника — человечишка, явно не державший никогда в руках иного оружия, кроме скрипучего пера и кисточки писца, — указал своему командиру на то, что порочащие яр-нуарегов речи являются тягчайшим преступлением и должны пресекаться в корне.

«Пресечь! — скомандовал длинноусый полусотник трем стоящим подле него удальцам. — Вразумите горластую ведьму, как надлежит разговаривать с полномочными представителями Триумвирата!»

Нганья, а за ней и другие обитательницы особняка пробовали заступиться за свою госпожу и тут же были обвинены в «злодейском неповиновении», «дерзком противодействии», «охаивании», «осквернении» и всех прочих мыслимых и немыслимых оскорблениях доблестных «ревнителей справедливости». А поскольку это приравнивается к злоумышлению против существующей власти, предателей велено было немедленно схватить, примерно наказать и отправить на невольничий рынок, отписав особняк и все находящиеся в нем ценности в имперскую казну.

Опешившую Нганью и трех или четырех смазливеньких служанок мгновенно оттащили в сторону, остальных же начали примерно наказывать древками копий, ножнами мечей и захваченными специально на этот случай страшными кнутами из бегемотовой кожи. Видя, как избивают ее мать, Нганья бросилась ей на помощь и, сбитая с ног увесистой затрещиной, пришла в себя уже в отцовской спальне. Бросив ее на циновку подле широкого ложа, настатиги не потрудились даже связать свою бесчувственную жертву. Им и в самом деле было не до нее: двое, занявшие ложе отца, обмениваясь мерзкими шуточками, заставляли ласкать себя молоденькую дочь управляющего особняком, все тело которой покрывали царапины и кровоподтеки, а под глазом набухал огромнейший синяк. Еще двое методично избивали ногами загнанную в угол жену одного из телохранителей — высокую и сильную женщину, сладить с которой насильникам оказалось не так-то просто.

От боли в затылке, нестерпимого ужаса и зрелища того, что ждет ее в самом ближайшем будущем, зрелища, сопровождаемого удушливым запахом крови и отвратительными хлюпающими, чмокающими и булькающими звуками, перемежающимися тяжкими ударами, всхлипами и стонами, Нганью вывернуло наизнанку. Утирая лицо ладонью, она решила, что лучше умереть, чем пережить надругательства настатигов. Надо было только выбрать, что надежнее: выпрыгнуть из окна второго этажа или попробовать добраться до сваленного у двери в кучу оружия и, завладев мечом, перерезать себе горло? Окна выходили в сад, и, хотя были расположены достаточно высоко над землей, выпрыгнув из спальни, Нганья рисковала переломать руки и ноги, что, разумеется, не помешало бы насильникам совершить задуманное.

Меч или кинжал были надежнее, и девушка, пользуясь тем, что никто из присутствующих в комнате не обращает на нее внимания, не вставая с колен, поползла к двери. Она была уже почти у цели, когда за ее спиной, из того угла, где неуступчивую жену телохранителя превращали в кровоточащий кусок мяса, донесся изумленный возглас. Изо всех сил Нганья рванулась вперед и успела ухватиться за рукоять спасительного меча, но тут что-то мягко толкнуло ее в бок. От неожиданности она упала и лишь мгновением позже поняла, что это всего лишь кожаная подушка, которую метнул в нее один из расположившихся на отцовской постели насильников.

Девушка дернула меч из ножен, но было уже поздно: потерянное мгновение позволило бросившему избивать жену телохранителя настатигу добраться до нее в прыжке, прижать всем телом к полу и так сдавить вцепившиеся в рукоять меча пальцы, что они разжались сами собой.

— Какая шустрая девчушка. Совсем как мальчуган, — прошипел ей на ухо не знающий жалости палач. — Да и сложением похожа, — заключил он, шаря мозолистой лапищей по ее телу. — Ладно, будешь у меня сначала за мальчика, потом за девочку. А пока покричи маленько, чтобы аппетит пришел.

И Нганья закричала…

Этот ублюдок заставил ее кричать, как никогда в жизни, и, даже очутившись в «Мраморном логове», она продолжала кричать по ночам так, что слышно было, наверное, в императорском дворце. Днем же она лишь стонала и плакала, умоляя пожалеть ее, не мучить. «Лучше убейте, убейте, убейте!..» — твердила форани монотонным бесцветным голосом, от звуков которого у Ильяс непроизвольно сжимались кулаки. В бессильной ярости скрежеща зубами, она клялась себе отомстить за подругу. Страшно отомстить, вот только как? Как может она отыскать насильников, изувечивших Нганью, и как отомстить им? И сотням других злодеев, калечащих и убивающих не только безнаказанно, но и с чувством исполненного долга? Этих-то ведь и искать незачем: выгляни на Верхнюю дорогу и можешь не сомневаться — первый же встреченный отряд настатигов состоит из них.

«Как, верно, и тот, что только что выехал из ворот „Мраморного логова“», — подумала Ильяс, провожая взглядом группу воинов, привезших в ее особняк Таанрета.

* * *

— Ничего страшного. Подцепил молодец горячку в болотах, потрясет она его малость и отпустит, — пообещал Уруб, маленький сухонький лекарь Газахлара, осмотрев желтоглазого.

Истолок в серебряной ступке какие-то мелко рубленные корешки и сухие листья, добавил к ним несколько порошков из аккуратных пергаментных пакетиков, залил все это кипятком и, пока созревало целебное питье, принялся растирать Таанрета душистым маслом Уютно посапывая, он долго мял испещренное множеством шрамов тело, влажно поблескивавшее, словно покрытое прозрачным лаком черное дерево, тихонько ворча и порицая молодежь за то, что та не следит за своим здоровьем, а вспоминает о нем, только когда уж очень сильно припечет.

— Вот и этот герой, видать, чуть живым из восточных болот выполз. Едва оправился — и в пляс. Нет бы отлежаться, дабы окончательно хворь избыть. Зато и будет она теперь его временами трясти, донимать, примучивать…

Глядя, как домашний лекарь возится с желтоглазым, переставшим метаться в мучительно-тревожном забытьи, расслабившимся и задышавшим ровно и глубоко, словно спящий ребенок, Ильяс поймала себя на том, что мысленно назвала Уруба чародеем, и с ожесточением затрясла головой. Однако видение того, как соратники исцеленного Таанрета выволакивают маленького лекаря во двор и радостно обсуждают между собой, какой казни его предать: четвертовать, отрубить голову или же просто удавить, — неотступно стояло перед ее внутренним взором. И вновь ее мысли помимо воли вернулись к тому парадоксальному факту, что вот ведь свела судьба под крышей «Мраморного логова» главного палача и его жертвы и один и тот же врачеватель пользует тех и других, зная, между прочим, что этот вот «молодец» и «герой» вместе с двумя другими мерзавцами подписывал указ об истреблении колдунов и всех причастных к тайному, чародейскому ремеслу. Она бы на его месте наверняка подсыпала в питье желтоглазого яд или ножом его пырнула, а он лечит главного убийцу своих коллег, да еще и воркует над ним, как мать над любимым чадом.