— А кто эти внуки? Один из них царевич, да?

— Он правнук. Его мать, царица, была дочерью принцессы Алисы. Ее сестра Ирена тоже была носителем болезни: один из ее сыновей умер от кровотечения в возрасте четырех лет, а второй болел гемофилией. И еще два внука из Баттенбергов. Сыновья принцессы Беатрис. Оба прожили больше двадцати лет. Леопольд умер после автомобильной катастрофы, а Морис погиб на войне, во время отступления из Монса. Дочь Беатрис Эна вышла за короля Испании, Альфонсо XIII. Двое ее сыновей болели гемофилией.

Вид у Лахлана задумчивый и даже более мрачный, чем обычно.

— А теперь болезнь просто сошла на нет? Я имею в виду королевскую семью.

Я отвечаю, что у королевы Виктории было пять дочерей, и у всех, кроме одной, в свою очередь, были дочери или дочь, и поэтому просто удивительно, что так мало мужчин в семье страдали гемофилией, а сама болезнь так быстро исчезла сама собой.

— Одна или несколько русских великих княжон были носителями дефектного гена, однако все они погибли в подвале в Екатеринбурге. Сыновья принцессы Хелены были здоровы. Одна из ее дочерей развелась с мужем, потому что он оказался гомосексуалистом, а другие так и не вышли замуж. Они могли быть носителями болезни. К концу сороковых годов двадцатого века все больные гемофилией умерли, а все носители либо оказались бездетными, либо не имели дочерей, либо уже вышли из детородного возраста. Виктория принесла в семью этот недуг — а возможно, мутация в ее генах или в генах ее матери, — а через сорок пять лет после ее смерти болезнь исчезла.

— Ваш прадедушка, — спрашивает Лахлан, — он хоть как-то помог этим мальчикам Баттенбергам прожить достаточно долго, чтобы стать пушечным мясом и научиться водить машину?

— Я не знаю, что можно было сделать в то время, кроме как посоветовать родителям беречь их детей от падений и порезов.

— А что случится с больным гемофилией, если ему нужно удалить аппендикс?

— Он умрет.

Лахлан издает характерный, сухой смешок, в котором нет ни намека на веселье. Это признак того, что нужно сменить тему. Его лицо, напоминающее морду моржа, вытягивается.

— Вы понимаете, не правда ли, что если в следующем году мы с вами захотим сюда прийти, то сможем сделать это только в качестве гостей какого-нибудь пэра?

Раньше я как-то не задумывался, но теперь эта мысль вызывает у меня легкую дрожь. Конечно, нет, возражаю я с большим оптимизмом, чем чувствую на самом деле. Мы по-прежнему сможем приходить сюда, есть и пить — разве нет? Ни в коем случае, возражает Лахлан.

— Нас заставят очистить письменные столы, вернуть компьютеры и снять таблички с именами с вешалок, потому что это конец, мой мальчик. Сумерки богов. Не знаю, что сказал бы на это ваш прадедушка.

— Или ваш древний предок, землевладелец.

— Они оба перевернулись бы в своих гробах, — говорит Лахлан.

Что я буду делать с мантией, когда придется уйти из Палаты лордов? У каждого титула своя мантия. У баронов два ряда «горностая», у виконтов — два с половиной, у графов — три, у маркизов — три с половиной, у герцогов — четыре. Если барон или баронесса появляются в чужой мантии с тремя рядами побитого молью белого меха, поднимается шум. Эти вещи очень важны для некоторых наследственных пэров, которые толпятся на официальном открытии сессии парламента и слушают потомков знатных родов, рассуждая о том, кто во что одет и почему.

Сомневаюсь, что мне еще придется надевать мантию Генри. Ко времени следующего прихода королевы в Вестминстерский дворец меня тут уже не будет.

Генри стал пэром в шестьдесят лет. Посторонний человек, окидывающий взглядом его жизнь, пришел бы к выводу, что у него было все, о чем может только мечтать человек: успех в обществе, блестящая профессиональная карьера, достаточный для комфортной жизни доход, хорошее здоровье, жена, четыре дочери и наследник. И сын теперь унаследует не только имя и состояние — после смерти отца он станет пэром. Но Генри хотел еще одного сына.

Он появился на свет в 1897 году. Запись о его рождении в дневнике Генри еще короче, чем в прошлый раз: «Родился сын». Родители не стали ждать трех месяцев, как это было с Александром, а крестили ребенка через шесть недель. Свидетельства о крещении обоих мальчиков хранились в одном из сундуков Генри. Я не нашел документов на девочек, хотя всех детей, вне всякого сомнения, крестили. Новорожденного назвали Джордж Томас.

Вид этих красивых сертификатов, оформленных в красных, синих и зеленых тонах и украшенных скромным золотым листочком, вроде личного герба, наводит меня на размышления об имени для нашего ребенка. Пусть выбирает Джуд. В прошлый раз решающее слово осталось за мной. То есть я имею в виду, что отверг предложение Салли, которая хотела назвать Пола Торквилом. Теперь я постепенно привыкаю к мысли, что снова стану отцом. Мне так приятно видеть радость Джуд, осознавать, что утром она проснется такой же счастливой, как накануне вечером, и я почти забываю о бессонных ночах, грязных пеленках и хроническом беспокойстве, этих неизбежных спутниках детей. Думаю, все дело в моей чрезмерной привязанности к жене (вернее, к этой жене), которая заставляет меня долго терпеть все, что угодно, лишь бы она была довольна.

С ней все хорошо. В отличие от двух предыдущих беременностей. Тогда ее тошнило по утрам, и она все время уставала. Я рассматриваю хорошее самочувствие Джуд как знак того, что на сей раз все будет в порядке. Она будет в порядке, и это единственное, что меня волнует.

Джорджи Крофт-Джонс родила огромного мальчика весом в девять с половиной фунтов — или, как она настаивает, чуть больше четырех килограммов.

— В следующем году все придется покупать в килограммах, — она оживленно болтает. — Так что можете привыкать прямо сейчас.

— Но ведь он не продается, правда? — спрашиваю я. — Может, купим его, Джуд, — будет приятелем нашему?

Моей жене теперь нравятся подобные шутки. Ей нравится держать на руках Галахада Крофт-Джонса и слушать рассказы Джорджи о родах — как это было легко, как Галахад едва не родился в их «БМВ», каким заботливым был персонал больницы, как они сказали, что такого красивого ребенка они не видели уже много лет, и так далее. Когда счастливые родители ушли, мы решили, что между собой будем называть ребенка Крофт-Джонсов Святым Граалем.

На следующей неделе Джуд назначен ультразвук. Это нечто вроде фотографии происходящего внутри матки, и по изображению врачи, по всей вероятности, могут определить, что с плодом все нормально (размеры, положение) или имеются какие-то отклонения, вроде шейной складки. Если все хорошо — а я почему-то в этом уверен, — то в процедуре амниоцентеза нет необходимости.

Генри был избавлен от подобного беспокойства во время всех беременностей жены. В 90-х годах XIX века ребенка принимали таким, каким он появлялся на свет. Полагаю, тогда не было никаких тестов, разве что подвешивали маятник над животом женщины в попытке определить пол ребенка. Генри также не присутствовал при рождении своих детей. Возможно, ходил взад-вперед рядом со спальней, как и все выставленные за дверь отцы, но почему-то мне это кажется маловероятным. Он испытал облегчение, узнав, что родился мальчик. Генри хотел сына, но не потому, что ребенок унаследует деньги какого-то родственника. Я сделал запросы относительно семьи Винсент и выяснил, что денег у них было немного, а все недвижимое имущество в Манатоне унаследовал племянник умершего сквайра Винсента. Вероятно, Генри хотел сына потому, что у него уже было четверо дочерей. Для более сбалансированной семьи требовался еще один ребенок мужского пола.