Собрались, двинули к озеру, уже не хоронясь, в полный рост, скорым шагом.

– А как мы с ними справимся? – спросил Потык. – На одну мавку всемером ходят, а их там пятеро… А нас – трое…

– Никак не справимся, – ответил я. – Но жути нагоним, и девку уведём. Ты, главное, вперёд не лезь.

Нам оставалось шагов сорок – пятьдесят, когда мы услышали истошный визг нескольких нечеловеческих глоток.

Только мавки могут так визжать: от их дурного вопля закладывает уши, и озноб по всему телу, и ноги к земле прирастают. Но я пересилил себя, перехватил рогатину, побежал.

А уже никого не было ни в воде, ни на берегу: только плеснуло посреди озера, на миг показались зелёные волосы, и эхо прогулялось меж еловых ветвей:

– Зря… Зря… Зря…

Я первым дошёл до места, где сидела девка. Здесь трава была примята и лежало драное рубище, а рядом – тощая котомка. Хорошо заметен был след: раздевшись, несчастная приблизилась к воде, вошла едва по колено – далее её схватили и утащили на глубину.

– Что ж она… – пробормотал малой Потык. – Как же они её… Когда успели?

– Успели, – угрюмо сказал Тороп. – Нежить своё дело знает.

Потык задрожал и покрылся пятнами. Я уже понял, что парень был боевой и резкий. Он схватил с земли камень, гневно заорал, швырнул подальше в воду.

– Твари! Твари!

– Угомонись, – сказал Тороп. – Уже всё. Сгинул человек. Ничего нельзя сделать.

– Можно! – крикнул малой Потык. – Я людей приведу! У меня все друзья – рыболовы! Возьмём сети, бредни! Пройдём всё озеро от берега к берегу! Всю нечисть переловим! Изломаем на позвонки!

– Пробовали, – ответил Тороп. – Ловили, ломали. Они возвращаются. Они, как мы, живут здесь и всегда жить будут. А ты что же, ничего этого не знаешь?

Потык поискал, нашёл второй камень и швырнул вслед первому. Поднялись брызги – но как поднялись, так и упали, и снова вода разгладилась: не вставали со дна пузыри, не дёргала плавниками рыба, как будто всё умерло и сама вода обратилась в мёртвую.

– Знаю лучше вас, – ответил Потык. – Чтоб вы понимали: меня волхвы в ученики берут. Это лето – последнее, осенью я уже буду служить при требище. Я три языка знаю, и все руны: и древние, и новые, и запретные. И про нежить тоже много знаю…

– А раз знаешь, – перебил Тороп, – так молчи. Кто сказал – тот проиграл. Молчи.

Но малой Потык не хотел успокоиться, он заплакал и стал искать третий камень, однако не нашёл.

– Она только что тут сидела! И что? Всё? Её – нет? Утопили?

Я оглянулся на Торопа: он тоже горевал.

Это был тяжёлый момент: мы шли совсем за другим делом, никого не трогали, и никакие мавки нам были не нужны. Три деревни отрядили нас, чтоб угомонить змея. И вот, в самом начале пути, когда ещё не дошло до дела, – мы случайно увидели человеческую гибель.

Это был самый дурной знак из всех дурных знаков.

Я поднял с земли лохмотья: девичью рубаху длиной до колена, какие носят в тёплых краях. Чиненную и перечиненную, выгоревшую на солнце, со следами пятен крови на рукавах: хозяйка этой истлевшей рубахи явно часто делала богам красные подношения.

Под рубахой я увидел обувь погибшей девки. Необыкновенного вида сандалии с подошвой, целиком скованной из железа, с кожаными ремнями, также соединёнными меж собой железными скобами.

Обе железные подошвы были стёрты допуста и лопнули во многих местах.

Чья странная прихоть заставила девку носить на ногах железо – я не мог понять; но не удивился.

Здесь же лежали две чёрных от грязи, драных тряпки: обмотки-онучи.

В котомке не было ничего, кроме железного песта толщиной в палец и длиной в три пальца. Пест был отполирован, как будто девка много дней не выпускала его из рук. Очевидно, она держала этот странный предмет при себе в качестве оружия.

Скорее всего, подумал я тогда, эта девка – бродяга, сумасшедшая или, что вероятнее, больная.

В наших странных краях можно было встретить кого угодно. Одного из общины выгнали, другой сам ушёл, дурью маялся и попрошайничал, третий просто обезумел. Странных, чудных людей, оторванных от родов и от дела, шаталось достаточно.

Многие шли к нам. Зимой, конечно, было холодно, зато летом сыто. Орехов, ягоды, рыбы навалом. В хороший год мы даже хлеб не сеяли, потому что незачем.

Очевидно, подумал я тогда, сгинувшая девка – несчастное существо без рода и племени, зашедшее в наше межгорье в поисках еды.

Откуда у неё дорогостоящие железные изделия – оставалось неизвестным; скорее всего, девка происходила из богатой семьи.

Но и богатых много ходило по нашей земле: когда одни богатые ссорились с другими, они убивали друг друга, уничтожали семьи, разоряли и грабили дома. Богатые в один момент становились нищими беглецами.

Железные подошвы и железный пест я прибрал к себе, и предложил всем идти дальше.

Девка девкой, смерть смертью, а у нас было своё занятие.

Мы обогнули озеро по восточной, сухой стороне и зашли в звериный лес.

– Ты, – сказал я Потыку, – очень много шума делаешь. Если что-то увидел – не надо охать и ахать, не надо вообще ничего говорить. Надо слушать. Чужие звуки ловить, а своих не испускать.

– Понял, – ответил Потык.

– Не дави на него, – сказал мне бородатый Тороп. – Он смелый. У меня жена из его деревни. Они там все страшно смелые. Он ещё себя покажет.

– Не давлю, – сказал я. – Предостерегаю. И ты мне тоже не возражай, если хочешь целым домой вернуться. Или не хочешь? Я ж тебя совсем не знаю. Может, ты дурной и смерти ищешь?

– Не ищу, – сказал Тороп. – Наоборот. У меня, кстати, жена беременная.

Обменялись взглядами, кивнули друг другу и двинулись дальше в молчании.

3.

В середине вечера, наконец, мои ноздри ловят берёзовый дым: кислый, тёплый, домашний; мы выходим к пологому холму.

Мы смотрим на вросшую в землю хибару, собранную из брёвен в два обхвата, сплошь затянутую мхами и лишаями, чёрную от времени.

Двор вокруг хибары зарос лебедой, репьями и чертополохом высотой в полтора моих роста: чтобы подойти к дому, надо пробивать дорогу дубинами, снося лопухи и крапивные кусты, зудящие комарьём.

Здесь, по обычаю, мы заночуем. На полпути к цели.

В кривой избе старой ведьмы, известной под именем «Язва»: то ли пятым по счёту своим именем, то ли восьмым; неважно.

Она не сделает нам вреда.

Она живёт на краю второго и третьего леса.

Сколько ей лет – никто не знает.

Говорят, больше двухсот.

Расшибая дубинами дрянные будылья, репьи и сорную траву, мы минуем изгородь. На вбитых в землю шестах висят черепа. Меж обычных, человеческих, – видно черепа пращуров. Они гораздо больше по размеру, и носовые впадины шире, и челюсть выступает дальше, а зубы – через два на третий.