Что касается конкретных дел, то Запад не пошевелил и пальцем. Энеа Сильвио, возможно, горевал вполне искренне, нашлось и несколько романтиков, любителей истории, как Оливье де ла Марш, для которого именно павший в Константинополе император был тем самым настоящим императором, подлинным наследником Августа и Константина, а не какой-то немецкий выскочка. Но они ничего не могли поделать. Вина за это бездействие лежала в первую очередь на самом папстве. Более двухсот лет римские папы осуждали греков, считая их своевольными раскольниками, а последние годы громко жаловались на неискренность Византии в вопросе церковной унии. Западные народы, для которых турки были очень далекой угрозой, могли задать справедливый вопрос: с какой стати от них требуют отдавать деньги и самую жизнь за спасение этих упорствующих в ереси крамольников. Им вспоминался и гневный дух Вергилия, которого на Западе считали почетным христианином и пророком Мессии. Он рассказывал, какие зверства творили греки при разорении Трои. Таким образом, участь Константинополя стала для них воздаянием. Любители литературы со склонностью к аналогиям из классики, как, например, сам кардинал Исидор, нередко называли турок тевкрами[99]. В таком случае разве они не были наследниками троянцев, если не самими троянцами? Несколько десятков лет спустя по Франции ходило письмо, якобы написанное Мехмедом II папе Николаю, и в нем султан дивился тому, что итальянцы относятся к нему враждебно, ведь они ведут родословную от одних с турками троянских корней. Лаоник Халкокондил горько сетовал на то, что в Риме считают, будто бы греки наказаны за свои зверства в Трое, а папа Пий II, чье имя – Энеа, то есть Эней – как бы придавало ему особый авторитет в этом вопросе, изо всех сил доказывал, что тевкры и турки – вовсе не одно и то же. Эта легенда вредила его усилиям по организации похода.

Восточное христианство не могло оставаться столь же равнодушным. Поздней осенью 1453 года ко двору султана в Адрианополе нахлынули послы со всех окрестных христианских стран. В начале августа прибыли послы от Георгия Бранковича, сербского деспота, с деньгами не только на подарки султану и его министрам, но и на дело милосердия – выкуп пленных. За ними последовали посольства от братьев покойного императора Димитрия и Фомы, деспотов Мореи, от Иоанна Комнина, императора Трапезунда, от Имерета Дадиани, князя Мегрелии, от Дорино Гаттилузи, владетеля Лесбоса и Тасоса, и его брата Паламеде, владетеля Эноса, от хиосской маоны и великого магистра рыцарей Святого Иоанна. Они нашли султана в милостивом расположении духа. Он всего лишь потребовал, чтобы все эти правители признали его верховным владыкой, и увеличил дань. Сербский деспот должен был выплачивать ему двенадцать тысяч дукатов ежегодно, деспоты Мореи – десять тысяч, хиосская маона – шесть тысяч, а сеньор Лесбоса – три. Император Трапезунда отделался двумя тысячами. Деньги должны были доставлять раз в год. Только рыцари-иоанниты отказались признать сюзеренитет султана и платить дань. Они сослались на то, что не могут сделать этого без разрешения своего главы – папы римского. В тот момент Мехмед чувствовал, что у него недостаточно сил, чтобы навязывать свою волю Родосу. Он отпустил посланцев рыцарей с миром.

Особенно повезло братьям Гаттилузи. Вскоре после взятия Константинополя султан послал войска во фракийский Энос, где правил Паламеде, и Паламеде сразу же поспешил заверить его в верноподданстве. Примерно в то же время турецкий флот оккупировал византийские острова Имврос и Лемнос. Все византийские чиновники бежали, за исключением имвросского судьи – историка Критовула. Он подружился с турецким адмиралом Хамзой-беем, и благодаря его хитроумным интригам султан отдал Лемнос правителю Лесбоса в обмен на ежегодную дань в размере 2325 дукатов, а правителю Эноса – Имврос за 1200 дукатов ежегодной дани.

Христиане Востока вздохнули с облегчением. Несмотря на захват Константинополя, султан, похоже, был не против, чтобы мелкие княжества и дальше вели мирную жизнь. Но им пришлось дорого заплатить за свою неприкосновенность, а деньги найти было нелегко. Кроме того, при дворе султана начались зловещие перемены.

В августе 1453 года визиря Чандарлы Халил-пашу внезапно арестовали и лишили всех чинов. Несколько дней спустя его казнили. Мехмед так и не простил Халилу той роли, которую тот сыграл в событиях 1446 года. Дотоле визирь был слишком могущественной фигурой и пользовался слишком большим уважением как верный друг султана Мурада и виднейший государственный муж султаната. Пока султан не овладел Константинополем, он не мог позволить себе отделаться от Халила, так как было бы опасно отталкивать от себя старинные турецкие роды, считавшие визиря своим главой. Но он оказался дурным советчиком. Сначала пытался помешать осаде Константинополя, а потом прекратить ее. То ли он искренне опасался, что кампания закончится неудачей или втянет турок в большую войну с западными державами, то ли, как говорили его враги, получил огромные взятки от греков, с которыми, как известно, водил дружбу, мы уже сказать не можем. Оправдать его опалу было невозможно без обвинения в измене. Даже самые почитаемые из государственных мужей Востока не отказывались от подарков. Вполне возможно, что Халил, даже от души заботясь о благе соотечественников, в то же время был на содержании у греков. Но он просчитался и понес наказание. Вместе с ним пали и другие министры, оставшиеся со времен Мурада II, кроме Исхак-паши, которого отослали в Анатолию. Заганос-паша стал главным визирем и набрал в правительство своих друзей. Почти все это были воинственные новообращенные мусульмане, люди без обязательств, полностью зависимые от милости султана, и как один активно побуждали господина к новым завоеваниям, как только наступит подходящее время[100].

И когда это время пришло, христианские государи сами были во многом виноваты. Первыми пострадали сербы. В 1454 году после демонстрации турецкой силы Георгий Бранкович был вынужден уступить султану часть своей территории. Положение его было щекотливым. Венгры за его северной границей не меньше турок мечтали завладеть его землями. Сербия превратилась в театр их войны. Неспособность султана вырвать Белград из рук Яноша Хуньяди в июне 1456 года поставила его в еще более неловкое положение. Хуньяди умер наутро после своей победы[101], и несколько недель спустя Георгия ранили в стычке в венгерском лагере. Он продержался еще несколько месяцев и умер в канун Рождества в возрасте девяноста лет[102]. Его долгий опыт в дипломатии, а также влияние его дочери Мары, всеми уважаемой мачехи султана, позволили ему удержаться у власти. Его наследник оказался не столь мудрым. Георгий завещал деспотат своей вдове и младшему сыну Лазарю. Лазарю не понравилось, что его мать получила долю в наследстве. Ее внезапная и подозрительная смерть несколько месяцев спустя вынудила госпожу Мару бежать ко двору султана, бежали и ее старшие братья, ослепленные много лет назад по приказу Мурада II, один вместе с нею в Константинополь, а второй – в Рим. У Мехмеда в то время были другие заботы; и Лазарь умер в январе 1458 года, оставив оспариваемое наследство. Но в 1459 году турецкая армия вошла в деспотат, и многие сербы, устав от беспорядка, приветствовали ее. За несколько недель турки овладели всей Сербией, за исключением Белграда, который венгры удерживали до 1521 года. Соседнее Боснийское королевство, где правила дочь Лазаря Мария, было завоевано четыре года спустя. Короля Степана Томашевича обезглавили, а Марию забрали в турецкий гарем.