И меня нисколько не удивило, когда Годуин начал писать мне на те же темы: о том, что великий учитель Фома, принадлежавший к его ордену, читал кое-что из Маймонида на латыни, и как ему, Годуину, хотелось бы ознакомиться с этим трудом. Годуин знал древнееврейский язык. Он был лучшим учеником моего отца.

Шли годы. Порой я зачитывала отцу письма Годуина, и весьма часто комментарии моего отца к трудам Маймонида и даже заметки по христианской теологии находили свое отражение в моих письмах Годуину.

Сам отец никогда не просил написать Годуину от его имени, но мне кажется, он все лучше узнавал и все больше любил этого человека, когда-то, как считал отец, предавшего своего учителя и его дом. Таким образом, отец даровал ему прощение. По крайней мере, прощение было даровано мне. И каждый день, прослушав лекцию моего отца, закончив записывать под диктовку его размышления или помогать в этом деле его студентам, я уходила к себе в комнату и садилась за письмо Годуину, рассказывала ему о жизни в Оксфорде и обсуждала с ним все.

Время от времени Годуин спрашивал, почему я не выхожу замуж. Я отвечала неопределенно, что заботы об отце занимают все мое время, а иногда просто писала, что не встретила пока подходящего человека.

За это время Лия и Роза подросли и стали очень милыми девочками. Но теперь позвольте перевести дух, потому что, если я не поплачу сейчас о своих дочерях, я не смогу продолжать.

После этих слов она разразилась слезами, и я понимал, что ничем не могу ее утешить. Она замужняя женщина, правоверная иудейка, и я не смел дотронуться до нее. Этого было не принято. Подобные вольности запрещены.

Но когда Флурия подняла голову и увидела слезы на моих глазах — слезы, не понятные до конца мне самому, потому что они лились на протяжении ее рассказа о судьбе Годуина и ее собственной судьбе, — они утешили ее, как и мое молчание. И она продолжила рассказ.

Брат Тоби, если вы когда-нибудь познакомитесь с Годуином, он вас полюбит. Если Годуин не святой, то святых не существует. Как щедр Всевышний, да будет Он благословен, пославший мне такого человека как Годуин, а потом и Меира, а теперь и вас!

Итак, я рассказывала, что девочки подрастали, с каждым годом становились милее и проникались все большей любовью к деду. Для него, слепого, дети были даже большей радостью, чем для многих зрячих.

Но позвольте сообщить еще пару слов об отце Годуина. Этот человек умер, так и не простив Годуину его вступления в орден доминиканцев и, разумеется, оставив все свое состояние старшему сыну Найджелу. На смертном одре он взял с Найджела клятву, что тот никогда не увидится с братом. Найджел, человек проницательный и широких взглядов, пожал плечами и дал обещание.

Так писал мне Годуин, потому что после похорон отца Найджел сразу же отправился во Францию, чтобы навестить брата. Он скучал по Годуину и любил его. Ах, когда я думаю о наших письмах, они кажутся мне глотком свежего воздуха, хотя на протяжении всех прошедших лет я не могла рассказать Годуину, какую радость доставляли мне Лия и Роза. Я накрепко заперла эту тайну в своем сердце.

Я стала женщиной, в жизни которой есть три великие радости, которая слушает три великие песни. Первой песней были ежедневные занятия моих прекрасных дочерей. Второй песней было чтение и записи под диктовку моего обожаемого отца, часто полагавшегося в этом на меня, хотя многие студенты с готовностью читали ему. Третьей песней были письма Годуину. Все три песни сливались в маленький хор, утешавший, развивавший и облагораживавший мою душу.

Не считайте меня жестокой из-за того, что я скрывала рождение детей от их отца. Не забывайте, что было поставлено на кон. Хотя Найджел и Годуин помирились и начали переписываться, я понимала, что из моего признания не выйдет ничего, кроме несчастья для всех.

Позвольте мне еще рассказать о Годуине. Он подробно писал мне о своих занятиях и диспутах. Преподавать теологию разрешалось только людям старше тридцати пяти лет, но в Париже он регулярно читал проповеди перед огромными толпами, у него появилось множество приверженцев. Он был очень счастлив, снова и снова повторял, что хочет счастья для меня, и настойчиво спрашивал, отчего я не выхожу замуж.

Он писал, что зимы в Париже такие же холодные, как в Англии, и братья мерзнут. Однако раньше, когда он был богат и мог купить сколько угодно дров и вдоволь еды, он не знал того счастья, какое узнал сейчас. Его волновало только одно: как живу я, удалось ли мне тоже познать счастье.

Я читала об этом, и невысказанная правда больно давила на меня. Ведь я была счастлива, потому что мои дочери сидели у меня на коленях.

Постепенно я осознала, что хочу рассказать Годуину о них. Мне хотелось, чтобы он узнал, какие прекрасные цветы любви благополучно расцвели и становятся все краше в своей невинности под заботливой опекой.

Еще более болезненной эту тайну делало то, что Годуин продолжал с рвением заниматься древнееврейским языком. В Париже он часто вступал в диспуты с учеными иудеями, ходил к ним домой, брал у них уроки, вел с ними беседы — точно так же, как много лет назад, когда он ездил между Лондоном и Оксфордом. Годуин по-прежнему любил наш народ. Конечно же, ему хотелось обратить в христианство тех, с кем он дискутировал, однако он питал огромное уважение к проницательному уму своих собеседников и высоко ценил их упорное желание придерживаться собственного образа жизни. Он часто повторял, что в этом образе жизни он порой видит куда больше любви, чем в поведении некоторых студентов, изучающих теологию в университете.

Много раз я хотела признаться ему во всем, но, как я уже объяснила, меня останавливали следующие мысли. Прежде всего, Годуина глубоко огорчило бы то, что он покинул меня беременной. Во-вторых, как многие отцы-иноверцы, он может испугаться того, что его дочери воспитываются в иудейской вере. Нет, он не осудил бы меня за мой поступок и не испугался бы за их души, но он хорошо знал, как часто наш народ терпит гонения и жестокости.

Два года назад он узнал о происшествии в Линкольне, когда расследовали дело маленького святого Хью. Мы откровенно писали друг другу о том, что угроза нависла над евреями в Лондоне. Если нас в чем-то обвиняют в одном городе, буря ярости может разразиться и в другом. Ненависть к евреям и ложь о нас распространяется, как чума.

Эти страхи и заставляли меня хранить мою тайну. А вдруг Годуин узнает, что его дочерям угрожает опасность погромов и убийства? Что он будет делать?

В конце концов мне пришлось все ему открыть, и причиной этого стал Меир.

Меир пришел в наш дом точно так же, как Годуин много лет назад: чтобы учиться у моего отца. Как я уже говорила, слепота отца не останавливала поток идущих к нему учеников. Тора была записана в его сердце, как мы это называем, а комментарии к Талмуду он изучал столько лет, что выучил их наизусть. Все комментарии к Талмуду, сделанные Раши, он тоже знал наизусть.

Старейшины из оксфордской синагоги постоянно являлись к отцу за советами. Он даже мог рассудить их споры. Его друзья из числа христиан обращались к нему за помощью в самых простых делах: закон запрещал ростовщичество, и когда людям нужны были деньги, они спрашивали у отца, как можно достать необходимое без процентов и без учетных записей. Но об этом я говорить не хочу. Я сама никогда не распоряжалась своим имуществом.