Перепуганные и шокированные сотрудники филармонии вызвали скорую, и Фиру в одиннадцатом часу вечера привезли в больницу в чём была.

А была она в жемчужном бархатном платье, сшитом для сцены знаменитой ленинградской портнихой Полиной Фатеевой, в норковом палантине «махагон», в соответствующих итальянских туфельках на соответствующих каблуках и в том самом ювелирном гарнитуре: колье, серьги, браслет. Да-да, те самые изумруды и бриллианты, которые делали её строгую красоту совершенно неотразимой.

Фира требовала Гуревича. Фира требовала свою кастрюлю. Она требовала защиты от КГБ.

Гуревич вообще-то только почистил зубы и на цыпочках, чтобы не разбудить Катю и Мишку, двинулся к раскладному дивану, на котором они с Катей – как и его родители когда-то – ночью спали, а днём и вечерами переодевали сына, перекусывали перед теликом и вообще вели разнообразную семейную жизнь. Гуревич на цыпочках продвигался к разложенному дивану, выстраивая траекторию бесшумного и бесконтактного перелаза через Катю к стенке, где ему положено было вжаться в обои и лежать так до утра. Но изгиб Катиной спины под простынёй, плавно переходящий в крутое бедро, навёл Гуревича на мысль о неизбежном контакте… на сладкое такое предвкушение этого… вот сейчас… конта-а-а-акта…

И тут затрезвонил телефон.

Он матернулся и прыгнул в коридор к аппарату. Все предвкушения были смяты…

Звонил дежурный врач Володя Земельник, извинялся, конечно: «Старик, мне страшно неудобно, но тут Могилевскую привезли. Она в остром психотичном возбуждении, как-то жалобно тебя зовёт».

Да, перед Эсфирью Бенционовной, перед утончённой её красотой и широкой эрудицией робели все – от вахтёра и санитаров до медсестёр и врачей. А уж в том филармоническом прикиде, в каком её на сей раз доставили в больницу…

Катю, конечно, разбудил звонок телефона. Но поднялась она не от звонка, а от громыхания кастрюль на кухне.

– Господи, да что ж такое, Гуревич?! Ты спятил, что ли?!

Гуревич сидел на корточках перед раскрытыми дверцами кухонного шкафа. Небогатый набор кастрюль, которыми управлялась его жена на хозяйстве, был выстроен на полу. А одна кастрюля сидела у него на голове как турецкая феска.

– О, Катя, хорошо, что ты проснулась! – обрадовался он. – Иди-ка сюда, я примерю…

– Иные мужья примеряют жёнам диадемы, – сообщила ему Катя из-под слишком большой кастрюли, голос её был гулким.

– Давай примерим эту вот…

…Он вернулся часа через три, глубокой ночью. Аккуратно расправил и разгладил на плечиках, повесил в шкаф в прихожей роскошный Фирин палантин. Вынул из внутреннего кармана пиджака кулёк, свёрнутый из листа писчей бумаги с грифом больницы, и минут десять слонялся по двадцати шести метрам их квартирки, пытаясь найти достойное место схрона; в бумажном кульке были Фирины драгоценности, которые она сняла и умолила спрятать от КГБ «в надёжном сейфе». Нашёл наконец место: в деревянной хлебнице. Хохломское сувенирное изделие – дурацкая, в сущности, бесполезная покупка: хлеб, любимый ржаной-бородинский, всегда лежал у них на виду, на кухонном столе. А чего его прятать, говорила Катя, когда его жрут с утра до вечера.

На воскресное утро у них были планы погулять с ребёнком в ближайшем парке, но день, конечно, был безвозвратно потерян. Гуревич только глаза продрал к одиннадцати: Мишка орал где-то в ванной как резаный.

Гуревич поднялся, натянул старый свитер и старые треники, поплёлся искать кого-то среди живых. Заглянул в ванную…

Катя мыла над раковиной годовалого сына. Пузом тот лежал на Катиной ладони, кверху торчала виновная попа, омываемая неумолимо холодной струёй. Значит, бездельник опять поднял восстание. А ведь его уже месяца три как приучали к горшку.

– Не ори! – кричала Катя, перекрикивая сына. – Не ори, бесстыжий! Большой такой парень обсирается!

Она оглянулась на застрявшего в дверях мужа, и тот ахнул: на шее его жены сверкало Фирино колье, в ушах качались изумрудно-бриллиантовые серьги.

– Ну чё, чё?! – нарочито дразнясь, крикнула Катя. – И примерить нельзя, что ль?

Он возмущённо запнулся, собираясь сказать, что это – недостойный поступок… чужие вещи… ужасающие ценности… что он в ответе за…

И вдруг увидел – какое мерцание, какие морские брызги рассыпает по Катиной лебединой шее Фирино колье, каким блеском отзываются её зеленовато-карамельные глаза прозрачной изумрудной тайне. И сердце его дрогнуло и сжалось.

– Катя, я… куплю тебе такое же… такие же! Обязательно! Клянусь, я…

– Да ладно тебе, – легко проговорила она, сгружая ему на руки сына и на ходу снимая весь этот драгоценный плеск, и счастье, и безумие, и божий страх. – Ерунда всё это. Пошлятина. Я вообще люблю серебро, ты же знаешь. Недорого и благородно.

Да знал он, знал, конечно. И всю жизнь дарил ей серебряные кольца номер 19.5 – у Кати были крупные любимые руки. И камни она ценила крупные, броские-самоцветные: яшму, бирюзу, янтарь, сердолик и агат. И лежало всё это хозяйство сказочной грудой в хохломской шкатулке, совсем уж посторонней в том климате и антураже, в котором прожили они большую часть своей супружеской жизни.

А до надёжного сейфа руки так и не дошли, хотя все эти сейфы, малые и побольше, и всё сплошь надёжные, с гарантией и установкой, можно было запросто приобрести в магазинах сети «Тамбур».

В «Хозтоварах», по-нашему.

Когда-то он был главным инженером Ижорского судостроительного завода. Да представляете ли вы всю мощь и славу данного гиганта отечественной промышленности, поставлявшего для военно-морского флота СССР множество кораблей! В семидесятых-восьмидесятых годах ижорцы сдали двадцать семь кораблей для родного ВМФ и поставили судна для Ирака, Ливии, Сирии, Кубы, Индии.

В общем, в одной из командировок в эти прогрессивные страны Эрнест Миронович подцепил сифилис.

Болезнь, как говорится, на слуху, но не каждый представляет себе последствия. Нелеченый сифилис постепенно переходит во вторичную, а затем и в третичную стадию, поражая головной мозг. Говоря проще: человек становится слабоумным. Есть тому в истории знаменитые примеры: Фридрих Ницше, Иван Грозный, Ги де Мопассан… отвлекаться на них не станем.

Эрнест Миронович Качка сидел в своей палате, на голове у него была корона из фольги, на груди висела картонка: «Повелитель мира».

К Гуревичу он испытывал особую симпатию («Как и прочие сумасшедшие», – добавляла тут обычно Катя).

Когда по утрам Гуревич заходил на отделение (это произносилось именно так и точно с таким выражением, с каким актёры произносят «на театре») – когда он заходил поздороваться с больными, Эрнест Миронович сидел у входа на табурете и терпеливо его ожидал. И вручал Гуревичу письмо с видом, с каким Бонапарт, возможно, вручал письменные распоряжения своим генералам. Гуревич брал это письмо с лёгким поклоном («потому что ты – шут гороховый», и это снова Катя), удалялся в свой кабинет и там читал послание: