По классу опять несется фырканье. Люба толкает меня в бок:

– Получай, лентяйка с преимуществом, это в твой огород.

– Смелое сравнение, видно, что вы склонны несколько увлекаться, – продолжает Дмитрий Николаевич, вручая Сахаровой плод ее дивного творчества.

Танька – о прелесть! – получает «восьмерку». Как и следовало ожидать, тема оказалась ей не по зубам. Она вне себя, но ее, кажется, гораздо больше грызет мое «12», чем собственное «8».

– В заключение, – раздав все листки, обращается к нам Дмитрий Николаевич, – я позволю себе ознакомить вас с образцовым, в полном смысле этого слова, сочинением госпожи Смирновой. Как по сюжету, так по изложению мысли и по художественности оно безукоризненно. Тема: «Поэзия – друг человека».

По тонким, бледным щекам Смирновой разливается нежный румянец, в глазах точно загорается теплый, мягкий огонек.

Не понимаю, каким образом я до сих пор еще не успела ничего сказать о ней, об этой милой, замечательной девушке. Между тем я так люблю ее, даже больше чем люблю: от нее точно веет чем-то отрадным, ясным, тихим, и вместе с тем как-то грустно становится при ней. Я не могу этого объяснить, но прекрасно чувствую.

Она очень тоненькая, очень высокая, худенькая, с нежным овальным лицом, небольшим прямым носом, громадными серыми кроткими, словно дымкой затянутыми, глазами. Волосы очень темные, гладкие, разделенные пробором и заплетенные в две косы. Всегда очень чисто и крайне бедно одетая, в своем гладком узковатом платье, в поношенном, тоже совершенно гладком, черном сатиновом переднике.

Нервная и болезненная, прозрачно бледная, она иногда, едва волоча ноги, приходит в класс, слабая до того, что еле может отдышаться. Клепка несколько раз пыталась отправить ее домой, но всегда безрезультатно:

– Благодарю вас, Клеопатра Михайловна, со мной постоянно так; ничего, я очень далеко шла и просто устала. Отдохну, так все пройдет.

А идти ей, действительно, было далеко и долго – часа полтора, в легкой, ветром подбитой, потертой драповой кофточке. И она никогда не опаздывала, не то, что мы, грешные. Завтрака с собой не приносила, – я нарочно наблюдала. Все жуют, а она ходит с книжкой, урок повторяет. Сколько раз хотелось мне поделиться с ней своими запасами, да страшно – вдруг обидится: будто я думаю, что она голодная! Только два-три раза удалось мне уговорить съесть со мной пополам яблоко или грушу, и то я старалась, чтобы это вышло как бы нечаянно. Обыкновенно же она ласково, спокойно, но так решительно отказывается, что не смеешь настаивать.

И все наши точно уважают ее, именно уважают. Никто никогда не позволяет себе даже за глаза подтрунить над ней, ни одна самая злоязычная. Учится она прекрасно, была бы первой, отметки у нее лучше, чем у Зерновой, но камень преткновения – языки трудно даются; только из-за них она вторая.

Господи, какое же, действительно, дивное ее сочинение! Сколько надо продумать, прочувствовать, как тяжело-тяжело должно быть на душе, чтобы написать так, как написала она! Вероятно, на эту тему навел ее ее любимец Надсон, его стихотворение: «Если душно тебе, если нет у тебя…» Как чудесно разработала она этот сюжет! Какие теплые, художественные, полные грусти места! Мне плакать хотелось, слушая. После урока я не могла удержаться от желания крепко расцеловать ее.

– Вера, милая, как дивно ты написала! – кинулась я к ней. – Да ведь ты поэт!

Она тихо улыбнулась.

– Почему поэт? Ведь это не фантазия, я действительно испытываю все это. Книга – мое счастье, моя отрада. Аты, разве и ты того же не переживаешь?

– Да, и я люблю, страшно люблю книги, стихи, но где мне! Видишь, ведь я такого ничего не написала, нацарапала ерунду какую-то, – возразила я.

Я чувствовала себя такой ничтожной, такой пустенькой, маленькой в сравнении с ней.

– Можешь и ты, только тебе не приходилось так много задумываться, как мне. Ты счастлива, тебе хорошо живется, тебе некогда грустить. А что ты написала такое сочинение Дмитрию Николаевичу – это нехорошо. Ты задеть его хотела. Я знаю, теперь тебе и самой совестно. Нет, Муся, он слишком большой для этого, – каким-то особенным голосом проговорила она.

Как, неужели и эта влюблена? Я с удивлением посмотрела на нее. Опять в глазах ее затеплился мягкий теплый блеск, опять чуть-чуть порозовели щеки. Нет, это не глупая влюбленность, как у всех, это благоговение какое-то. Меня точно с толку сбили, и весь следующий урок я сидела, как гусь в тумане.

Теперь, когда история с моими «лентяями» благополучно завершилась, я рассказала обо всем мамочке, прочитала ей свое произведение и призналась, почему выбрала такую тему. Мамочка посмеялась над моей, как она называла, «одой к лентяям».

– А Светлов ваш мне нравится, умница и не мелочной, – сказала она.

И мамочка, как Смирнова!.. Одно знаю: больше я над ним опытов производить не стану.

Господи, как быстро время несется! Вот уже первая четверть закончена и вчера роздана. Сколько тревог, волнений, даже слез из-за этих четвертных отметок. У меня, слава Богу, все более чем благополучно: я приблизительно должна быть третьей ученицей, зацепочек пока никаких. На этот раз жутко пришлось нашей Пыльневой. Второй класс ведь шутки плохие, все отметки имеют уже значение для аттестата, а она вдруг сподобься по географии у нашего добряка Мешочка единицу схватить. Правда, она переполнила чашу его многотерпения, что-то раз восемь подряд все отказывалась, так что даже он извелся и поставил ей кол. Ну, само собой разумеется, Ира стала просить дать ей поправиться.

– Хорошо, – говорит, – только, смотрите, по всему курсу спрашивать буду, и карточка чтоб была.

Прихожу как-то утром в гимназию. Что за необыкновенное заседание? На полу у доски, на которой висит Европа, целая компания с Пыльневой и Тишаловой во главе орудуют.

– Что вы делаете? – спрашиваю.

– Иди, ради Бога, Муся, помоги, а то не поспеем!

A-а, понимаю! Недавно повесили новую «немую» карту; самое важное на ней было благоразумно нарисовано в тот же день, затем постепенно речь ее развивалась, теперь же, после объединенных усилий заседавшей на полу компании и при моем благосклонном участии, немая карта заговорила, да как! Тут не постеснялись и чернилами понадписывали. Мешочек ведь наш страшно близорук, не досмотрит. Клепка, та может разглядеть, коли додумается, но, во-первых, это ей не так часто удается, а во-вторых, не станет же она перечеркивать написанного. Поворчит, прочтет проповедь о греховности обмана, а надписи все же есть, а коли старую карту велит принести, так ведь ту за излишнюю «болтливость» и упразднили.

К этому же дню Пыльнева подала и собственного производства дивную карту; купила малюсенькую, как картинку, Европейскую Россию, обвела через переводную бумагу, а горы, реки, моря и губернии цветными карандашами размалевала. Не карта, а игрушка; словом, все меры предосторожности приняты. Мешочек так весь и расплылся, Пыльнева тоже, ну и мы за компанию.