А сегодня тетка Арнаутова уже окон-ча-тельно решила меня в «Куртю» отправить. Подумаешь, испугала!

Мне очень хочется в эту «Куртю».

Только теткам я этого не скажу, а то еще передумают и не отправят.

Но они не передумали…

В «Куртю» мы пошли втроем – тетка Федоренко, я и Заяц.

«Бери, бери, своего зайца! Он нам сто лет не нужен! Кто такое дерьмо купит!» — хихикала тетка Федоренко.

«И никакое он не дерьмо. Он мой Заяц, и он мне нужен!» — подумала я, но на всякий случай промолчала.

«Куртя», как оказалось, была далеко. Я устала и шла медленно. Тетка Федоренко всю дорогу тащила меня за руку, как на прицепе, и всю дорогу ругалась, думала, что это я нарочно медленно иду, потому что не хочу идти «туда, где всем жидам место».

Так мы шли и шли и наконец пришли.

Поднялись по ступенькам на крылечко и вошли в комнату, полную солдат.

Я на скамейку села.

А тетка Федоренко размотала свой теплый платок и стала что-то объяснять солдатам. Я из всего ее писка поняла только одно слово: «жиденок». Значит, она им что-то про меня пищала.

В это время один солдат с ружьем привел в комнату Тасю.

Тася сразу же подбежала ко мне и стала меня гладить. Гладит и гладит, как тогда в уборной на огороде, и плачет: «Девочка моя… Девочка моя…»

Тут тетка Федоренко тоже к нам подскочила и говорит: «Ну вот, Наталья, я ухожу. Дите вам оставляю. Здесь в узелке ее вещи: рубашка, трусы, полотенце. Мы не можем больше ее держать. Боимся».

Она застегнула пуговицы на своем толстом пальто, замотала обратно платок и пошла к двери.

Я обрадовалась. «Дите» она оставляет! Я остаюсь!

Но, кажется, я напрасно обрадовалась. Тася вдруг оторвалась от меня, побежала за теткой и уже у самой двери схватила ее за рукав.

«Постойте! Постойте! – закричала. – Вы не можете так уйти! Вы не можете бросить здесь ребенка! Мы же с вами договорились. Оставили вам вещи, деньги. И чего вы боитесь? Вам совершенно нечего бояться!»

Тетка хотела вырваться от Таси и стала орать: «Пустите меня! Пустите!»

Тася тоже орала, но только своими никому не понятными словами:

«Все офи-ци-ально. Про-ку-рор Атанасиу разрешил. Нет санк… Нет санк-ции… Нет санкции на арест ребенка!»

Так они орали друг на друга, а вокруг стояли солдаты и очень смеялись, потому что, правда, было смешно. Ужасно смешно. Я думала, они подерутся.

И Тася в конце концов стала побеждать. Она со своими непонятными словами всегда побеждает. Она даже папу победить может.

Но нет…

Тетка Федоренко, кажется, умеет орать громче Таси: «Да что вы заладили? Ребенок… ребенок… А этот ребенок, если хотите знать, жрет все подряд и пысает, где попало… Еще сакции какие-то выдумали… А на что нам ваши сакции? Мы их что, на Толчке продавать будем?»

Услышав про Толчок, Тася, наверное, поняла, что тетку Федоренко ей не победить, и выпустила ее рукав. Тетка обрадовалась и выскочила через дверь так быстро, что я, думаю, скатилась вниз головой с той лестнички, по которой мы с ней сюда поднимались. Жалко, что я не видела, как она шлепнулась.

Ну вот, все хорошо кончилось, я остаюсь.

Тася еще немножко постояла у двери.

А потом подняла с пола мой узелок, взяла меня за руку и пошла со мной вместе куда-то вверх по длинной лестнице.

Вместе с нами пошел и солдат с ружьем…

От Ролли: Старейший Вик

Одесса, 21 октября 1942 г., понедельник «Куртя-Марциалэ» 370 дней и ночей под страхом смерти

В тот день, когда тетка Федоренко оставила меня в «Курте» и солдат с ружьем пошел вместе с нами вверх по лестнице и завел нас в какую-то комнату, я очень удивилась.

Комната эта совсем не похожа была на комнату. Я таких комнат никогда в своей жизни не видела, потому что таких комнат вообще не бывает.

Эта комната была длинная-длинная, как колбаса. Такая длинная, что конца не видно и совершенно пустая, только кровать одна посредине стоит, большая с бомбочками, как в развалке на Софиевской у нашей Эмильки, которая теперь на полу лежит в черной луже.

Она, эта комната, очень мне не понравилась, и я даже не захотела в нее заходить, а осталась стоять у двери. Стою и стою. А в это время солдат с ружьем, который нас с Тасей сюда привел, вдруг взял и в эту самую дверь вышел. Закрыл ее хорошенечко за собой и даже стал там, с той стороны двери, ключом скрежетать.

Чего это он? Закрывает нас на замок, что ли?

Как же теперь мы отсюда выйдем?

Тася, наверное, заметила, что я удивилась, и стала мне объяснять.

«Комната эта, – говорит, – называется «камера». Так всегда называются комнаты в тюрьме, и их всегда закрывают на замок. Эта камера кажется тебе бесконечной просто потому, что здесь света мало. Лампочка слабая и грязная. Вот и все. И бояться не надо».

«Ну, ладно, – я согласилась, – пусть будет камера. Но почему солдаты не помыли лампочку, чтобы у этой камеры был конец? И где папа? Он же должен был быть здесь, в этой “Курте”»?»

«Папа здесь. Но он сидит в другой камере, на первом этаже. Завтра я попрошу солдата, и он отведет тебя к папе. Ты, наверное, хочешь кушать?

Но кушать мы с тобой будем тоже завтра. Завтра днем нам принесут чорбу – это такой суп. Очень вкусный. Тебе понравится. А сейчас нужно ложиться спать».

Тася сняла с меня мое красненькое пальтишко, с которого тетки белочку спороли, и повела меня в самый конец камеры, где была умывальная комната и много-много умывальников. Я никогда еще не видела так много умывальников и опять удивилась. Но Тася объяснила мне, что когда-то давно, когда еще не было румын, здесь была больница, и в этой камере было много кроватей, на которых лежали больные люди.

«А их тоже тогда закрывали на замок?» — спросила я.

Но тут Тася почему-то рассердилась, дернула меня больно за руку и как заорет: «Хва-тит! Хватит дурацких вопросов! Давай умывайся! Делай пи-пи и пошли спать»

Я испугалась и хотела уже начать плакать. Но Тася вдруг успокоилась, погладила меня по голове и говорит сладенько так, как Лиса Патрикеевна: «Ладно, Роллинька! Здесь вода холодная, но все равно нужно умыться. Хорошо, что Федоренко тебе полотенчико принесла и трусики. Завтра ты