В одной из опер Пуччини есть ария «О, милый мой отец!»[78]. Слушая ее, Шейла всегда плакала. Но все равно, подумала она, где бы ты ни был сейчас в ином своем бытии, прости меня за то, что я сделала и, возможно, еще раз сделаю сегодня ночью. Ведь таким образом я выполняю твое желание, хотя, боюсь, ты не одобрил бы способ, каким я его выполняю. Но ты жил высокими идеалами, а у меня нет никаких. Все, что было в те дни, не моя беда. Моя беда куда проще, куда глубже: я по уши, по самую маковку врезалась в твоего бывшего друга!

– Политика меня не интересует, – сказала она. – Какой смысл развлекаться взрывами и калечить людям жизнь. Надеетесь такими мерами объединить Ирландию?

– Да, надеемся. Все как один, – ответил он. – И так оно и будет, не сегодня, так завтра, хотя, возможно, для кое-кого из наших жизнь станет намного скучней. Взять хотя бы Мёрфи. Невелика радость весь день гонять по округе фургон с бакалеей и укладываться в постель к девяти. Если в объединенной Ирландии ему предстоит такое будущее, он и до семидесяти не дотянет. А с нами он чувствует себя молодым. На прошлой неделе, когда он прибыл на остров за инструкциями, я сказал ему: «Джонни еще совсем мальчишка» – Джонни – его сын, тот, что сейчас едет с ним рядом, – «Джонни еще совсем мальчишка, – говорю я ему, – может, не стоит пока разрешать ему рисковать своей жизнью?» – «Плевать на риск, – отвечает Мёрфи, – это единственное, чем можно уберечь паренька от беды в том бардаке, в какой превратился мир».

– Вы все здесь буйнопомешанные, – буркнула Шейла. – Я вздохну с облегчением, когда мы окажемся по вашу сторону границы.

– По мою сторону границы? – повторил он. – Мы границы не пересекали. За кого вы меня принимаете? В свое время я всласть повалял дурака, но даже я не стану колесить по вражеской территории в продуктовом фургоне. Просто мне хотелось показать вам занятное зрелище. А так, по правде говоря, теперь я чаще выступаю в роли консультанта. «Спросите капитана Барри! – восклицает тот или другой из наших ребят. – Он, возможно, что-нибудь присоветует», и я бросаю копать могильники или кропать свои исторические опусы и иду талдычить на короткой волне. Это помогает мне, как и Мёрфи, оставаться в душе молодым. – Он снял с полки несколько буханок пшеничного хлеба и подложил себе под голову. – Вот так получше. А то шея без подпорки устает. Я однажды, было дело, упражнялся с девчонкой, прислонившись к куче лимонок, но тогда я был помоложе. Девчонка и бровью не повела. Верно, думала, что это редька.

Нет, решила она. Не сейчас. Я не смогу. Сражение окончено и выиграно. Я прошу мира. Мне бы только лежать, не двигаясь, касаясь ногами его коленей, положив голову ему на плечо. Покойно и хорошо.

– Не надо, – сказала она.

– Что так? Выдохлись?

– Нет, не выдохлась. Но от ваших дел меня в такой жар бросило, что еще неделю внутри все будет тлеть – как казармы, которые вы запалили. Кстати, я по праву принадлежу к протестантам из Ольстера[79]. Мой дед оттуда родом.

– Вот как? Тогда все понятно. Стало быть, между нами отношения любви-ненависти. Типичные отношения между людьми, разделенными общей границей. Притяжение и вражда вперемежку. Особый случай.

– Пожалуй, вы правы.

– Конечно прав. Когда я лишился глаза в автомобильной катастрофе, на меня посыпались сочувственные письма от людей по ту сторону границы, которые с радостью увидели бы меня мертвым.

– Вы долго пролежали в больнице?

– Шесть недель. Про́пасть времени, чтобы кое о чем подумать. И кое-что решить.

Вот, сказала она себе. Сейчас – подходящий момент. Только гляди в оба, обдумывай каждый шаг.

– Скажите, эта фотография… – начала она, – этот снимок у вас на письменном столе… Это ведь подделка, не правда ли?

Он рассмеялся:

– Право, надо быть актрисой, чтобы учуять обман. Дань былому увлечению розыгрышами. При взгляде на эту фотографию я всегда невольно улыбаюсь – вот и держу ее у себя на столе. А женат я никогда не был и всю историю придумал с ходу – исключительно вам на благо.

– Что же это за снимок?

Он переменил положение, стараясь, чтобы им обоим было удобнее.

– Счастливым молодоженом был Джек Манни, мой ближайший друг. Он недавно умер, я видел объявление в газетах. Мир праху его. Мы уже много лет как не поддерживали отношений. А тогда – тогда я был у него шафером. Когда они с женой послали мне свадебную фотографию, я поменял местами головы – мою и его – и отослал в таком виде Джеку. Он смеялся до упаду. А вот Пэм, его жене, моя шутка пришлась не по нраву. По правде сказать, Пэм пришла в ярость. Разорвала снимок на клочки и выбросила в мусорную корзину – Джек сам мне рассказывал.

С нее станет, подумала Шейла, с нее станет. Пари, что она даже не улыбнулась.

– Ну ничего, я с ней потом поквитался, – продолжал Ник, убирая хлеб из-под своей головы. – Как-то вечером я заявился к ним без приглашения. Джека не было: пропадал на каком-то званом обеде. Пэм встретила меня отнюдь не ласково, я смешал два мартини, отчаянно крепких, и мы с ней немного повозились на тахте. Она похихикивала, но вскоре отключилась. Я устроил в гостиной небольшой тарарам: перевернул всю мебель кверху ножками – словно ураган пронесся по дому. Потом отнес Пэм в спальню и завалил на кровать. Сама на это напросилась. Впрочем, к утру она уже ничего не помнила.

Шейла легла головой ему на плечо и уставила глаза в потолок.

– Я так и знала, – сказала она.

– Что знала?

– Что ваше поколение было способно на всякие мерзости. Вы много хуже нас. В доме своего ближайшего друга. Мне даже думать об этом гадко.

– Оригинальная точка зрения! – с удивлением воскликнул Ник. – Что тут такого? Никто же ничего не узнал. К Джеку Манни я искренне был привязан, хотя он позже и зарубил мое продвижение на флоте. Но совсем по другой причине. Он руководствовался принципами. Полагал, думаю, что я способен ставить палки в неповоротливые колеса морской разведки, и был в этом, черт возьми, прав.

Нет, не сейчас. Сейчас не время. Я либо вернусь в Англию побитой и побежденной, либо не вернусь туда вообще. Он обманул моего отца, обманул мою мать (так ей и надо), обманул Англию, за которую сражался столько лет, запятнал мундир, который носил, замарал свое звание, а сейчас, как и двадцать последних лет, делает все, чтобы расколоть – как можно глубже и шире – собственную страну, а меня это нимало не заботит. Пусть грызутся. Рвут друг друга в клочья! Пусть вся планета, взорвавшись, превратится в дым! Я отошлю ему из Лондона письмо с благодарностями – в особенности за эту поездку – и подпишусь: Шейла Манни. Или же… Или же побегу за ним на четвереньках, как его собачонка, не отступающая от него ни на шаг и прыгающая к нему на колени. И буду умолять: позволь остаться с тобой навсегда!