Конечно, Мамонов, видевший солдат только издали или на плацу, где те двигались по команде, и о боевых действиях имеющий отдаленное представление, не больше, чем остальные придворные чины, лукавил, ни в какую армию не рвался. Как выяснилось, и из-под крыла императрицы тоже. Мечтал стать свободным, но так, чтобы все привилегии остались и возможности тоже. Как у Потемкина! Но Мамонов забывал, что князь хоть сибарит и гуляка, а все же великий труженик и свое вольное положение заслужил. Нет, Александр Матвеевич не гнался за большими деньгами и богатством, но уже к ним привык! И прекрасно отдавал себе отчет, что без этого источника дохода жизнь себе не представляет.

Однако водопад наград и званий сыпался из рук той, от которой страстно хотелось освободиться. Мамонов понимал, что долго не выдержит, а что делать, не знал. Сам он сознавал, что честнее бы от всего отказаться и все начать сначала, но сделать это был уже не в силах. Такая раздвоенность сильно портила его нрав, он стал раздражительным и даже резким. Ладно бы с Захаром или Перекусихиной, без которых ни один вечер не обходился, но ведь и со своей благодетельницей!

А тут еще эта шестнадцатилетняя свиристелка так и норовит поддеть и посмеяться! Конечно, молоденькая Даша куда приятней престарелой государыни, но сначала Александр даже думать о романе с ней не смел. Но постепенно лукавые глазки Дарьи Щербатовой заняли место в его сердце.

Однажды бойкая фрейлина воспользовалась тем, что, кроме них, в галерее никого не было, подошла ближе. Не бежать же от нее стремглав?

– Александр Матвеевич, о чем вы по вечерам беседуете с государыней, неужто о политике? – Вообще-то, вопрос на грани приличия. Спрашивать любовника императрицы, о чем он ведет речь в спальне, – это, пожалуй, чересчур. Но Щербатова не сводила лукавых глаз, и он поддался:

– Не только, государыня многому научить может.

И тут же понял, что сказал что-то не то, он имел в виду разносторонние знания, а Дарья тут же округлила глаза в шутливом ужасе.

– Ах! Вот бы мне пересказали хоть что-то! – добавила она уже заговорщическим шепотом.

– Да я не то, что вы имели в виду… – смутился Александр.

– Откуда вы знаете, что я имела в виду? Я вовсе ничего дурного… – И вдруг, быстро подвинувшись вплотную к Мамонову и обдав его не только запахом духов, но и ароматом молодого, сильного тела, зашептала: – А все же страсть как хочется знать, чем таким берет государыня, что при ней все время молоденькие да красивые? Какова она женщина?

И тут же отстранилась, скромно потупившись. Это была рискованная игра, скажи он хоть слово Екатерине, и Щербатовой несдобровать. При дворе еще не забыли, как государыня однажды приказала за вольности выпороть двух фрейлин, решивших, что им позволительно то, что и ей самой, и отправить опозоренных родителям. А Дарью и отправлять будет некуда, она родителям не нужна: отец давно выгнал за какую-то провинность ее мать из дома вместе с дочерью. Но Щербатова знала, к кому ластиться, этот не выдаст, этот не такой…

Они разговаривали в галерее, куда в любой миг мог кто-то выйти, это придавало ситуации пикантность и сильно оживляло вялотекущую жизнь. Но не ради риска был готов молчать Мамонов, а потому что для себя решил: вот еще одна, которой тесны рамки дворцовых правил!

Им не удалось договорить, в дальнем конце послышались шаги, и фрейлина исчезла, словно бабочка с цветка, остались только легкий запах духов и светлый волосок на рукаве. Бережно сняв волосок с сукна, Александр долго смотрел на него. Юность и живость шаловливой Дарьи Щербатовой столь резко контрастировали с возрастом и величавой медлительностью его благодетельницы, что захотелось либо волком завыть, либо начать крушить все вокруг от отчаяния.

Мамонов поспешил к себе, бросился, не раздеваясь, на кровать и на вызов государыни сказался больным. Та немедля прислала Роджерсона.

Но Александр Матвеевич к этому был готов, он пожаловался на невыносимую головную боль и легкую тошноту. Лекарь внимательно осмотрел больного, усмехнулся:

– Будь вы девицей с такими жалобами, я сказал бы, что это признаки присутствия плода во чреве. А у вас, голубчик, ничего нет, вы здоровы, но коли желаете вдоволь поваляться и поспать, то скажу государыне, что это меланхолия.

Мамонов смутился, однако Роджерсон, протирая свой монокль, все так же понимающе усмехнулся:

– До вас был в фаворитах Ланской, слыхали ведь? Не послушал, погиб голубчик, перетрудился…

Упоминание погибшего предшественника добавило той самой меланхолии бедному Александру, на его глазах едва не выступили слезы. Роджерсон что-то себе подумал и похлопал по руке:

– Скажу государыне, чтоб берегла вас.

Но опытный лекарь пользовал только тела, он не лечил души и плохо в загадочных русских душах разбирался. Ему и в голову не могло прийти, что причина недомогания молодого, сильного Мамонова не только и не столько в телесной усталости от постоянных ночных трудов, сколько от душевного томления. Теперь к неудовлетворенности Александра придворным обществом вообще добавилась неудовлетворенность от невозможности ухаживать за кем хочется и отвечать на такие вот заигрывания со стороны хорошеньких фрейлин.

– В клетке, истинно в клетке живу! – скрипел зубами Мамонов.

Казалось, чего проще – попросить государыню, чтоб из этой клетки выпустила, и летать себе вдоволь. Но Александр Матвеевич желал другого – чтоб дверца клетки была открыта: когда захотел, вылетел и при нужде вернулся обратно. При этом он даже не задумывался, к чему это Екатерине оплачивать безумные траты, осыпать любовника золотом и бриллиантами, только чтобы тот изредка посещал ее спальню, причем не по ее, а по своему желанию?

Мамонов не был столь глуп, чтобы не понимать невозможность такого развития событий, стоит только выпорхнуть из клетки, обратно не вернешься. Потемкин наготове парочку красавцев всегда держит. Научен князь уже печальным опытом.

Неизвестно, чем бы закончились метания бедолаги, не прояви девица Щербатова завидной настойчивости.

Встретились они случайно или все подстроила ловкая красотка, он так никогда не узнал, только, учуяв знакомый запах духов, оглянулся. Рядом на дорожке парка и впрямь была она. Дашенька Щербатова отличалась завидной грациозностью и легкостью шага: неудивительно, в шестнадцать только уж совсем неловкие ходят тяжело, но таких во фрейлины не берут, коровы императрицыному глазу никогда приятны не были. Припорхнув ближе, Дарья остановилась, легко вздохнула:

– Ах, снова мы с вами встретились. Александр Матвеевич, вы обещали рассказать, чем же так хороша государыня…

Тот смутился, во-первых, достаточно сейчас кому-то показаться на дорожке, и они попались, и девушка вела слишком вольные беседы…

– Ничего такого я вам не обещал.

Было опасно, и речи у нее опасные, но, чтобы уходила, не хотелось. Лукавые зовущие глазки, алые губки и нежный пальчик, словно в задумчивости водящий по губе. Эти кораллы, так захотелось впиться!