Стой! (Пройдя четыре шага, Митрич остановился. Воронцова смотрела во все глаза на причуды императора.) Кру-гом! Ать-два! (Митрич, согласно артикулу, молодецки повернулся задом к Петру.) Сложи руки, сложи руки! Нагнись…

— Никак нет… Не имею смелости, ваше величество, к вам раком стать…

— Император повелевает: нагнись!..

— Как угодно вашему величеству. А токмо что… — пробасил Митрич и, покрутив головой, с неохотой нагнулся.

Петр, разбежавшись, перепрыгнул через него, как в чехарду, и крикнул:

— Вольно, Митрич! Скажи адъютанту Перфильеву, пускай немедля добудет гетмана Разумовского, Кирилл Григорьича. Мы просим его откушать с нами…

Фриштык, фриштык!..

Вспотевший Митрич вылез вон. Государь, игриво тронув на ходу пухлую грудь Елизаветы Воронцовой, воскликнул:

— Могу ли я после сего верить?

Та встревожилась, ленивым голосом спросила:

— Кому, Пьер, мне?.. О, вполне…

— Ах, нет! Ах, нет!.. Я не про то. Я про Панина Никиту. Представь, я произвожу его в высокий чин фельдмаршала. Эрго: пожалуйте на плац-парад маршировать со всеми, нечего в затхлых комнатах с великим князьком торчать. А он, а он… Ха-ха!.. Он чуть не на коленях стал отказываться от сей чести, от фельдмаршальства, от плац-парада и умолять оставить его в прежних чинах… Каков?.. Мне все уши прожужжали: Панин умный, Панин просвещенный политик… Но могу ли я теперь сему поверить? Вздор! Не политик, а политикан, он под дудку царицы Екатерины пляшет, он заодно с ней. Он против меня. Сукин сын. Они все, канальи, против меня! — петушился Петр, быстро бегая из угла в угол, путаясь несгибавшимися ногами в длинной шпаге.

— Пьер, снимите эспантон, он вам в помеху.

— Вздор! Сие не есть эспантон, сие есть прусского образца шпага… И я его ненавижу, этого Панина! Я этого умника опять в Стокгольм упрячу, пусть там торчит, изучает глупые конституции.

Без доклада вошел красивый, плотный, чуть сутуловатый богач Кирилл Разумовский. Он в красном, расшитом золотом и жемчугом кафтане, на пряжках туфель — яхонты, коса длинная, с большим бантом. Нос ложбинкой, в живых глазах светятся ум и юмор.

— А, старик, — прыгая через ножку, по-мальчишески резво подскочил к нему Петр.

— Никак нет, государь, мне до стариков далеко, я ровесник вам. Но, сдается мне, вы задались состарить и себя и меня своими ежедневными экзерцициями.

— Вздор, вздор! — Петр схватил его за обе руки и подтащил к Воронцовой:

— Романовна! Тщусь счастьем рекомендовать тебе: бывший пастух, ныне сиятельный граф и гетман всея Малыя России Кирилл Григорьевич Пастуховский. То бишь…

— Мы довольно знакомы с графом Кириллом, — вправо-влево повела головой Елизавета Романовна.

— Как? Когда? — дурачился Петр, кривляясь.

Гетман улыбался, но глаза его злы.

— Я познакомился с княжной Елизаветой в то время, когда вы были маленьким князьком, государь, в вашей маленькой Голштинии, — резко сказал он.

Оскорбленный Петр дернул носом, закрыл правый глаз и задрыгал ногой.

— А что касаемо пастушеского званья моего, правду изволили молвить, государь. И если вам не ведомо, сделайте милость взять в память: я долгое время пробыл за границей, в Германии, Франции, Италии, особливо долго и усердно слушал лекции в Берлине и Геттингене. И смею молвить, что пастух Пастуховский, как вы соизволили обмолвиться, изощрен в науках навряд ли менее государя своего…

Подчеркнутая холодность, с которой говорил гетман, глубоко оскорбляла болезненное тщеславие царя. Петр завертел шеей, закривлялся, покраснел, готов был разразиться гневом, побежал по комнате прочь от Разумовского, схватил скрипку, ударил в струны смычком, бросил. Гетман, наслаждаясь причиненной царю болью, сел без приглашения в кресло.

— Я внук Петра Первого Великого! — бия себя в грудь, с азартом закричал царь. — Я внук Карла Двенадцатого шведского! А ты кто? — царь показал ему язык.

— Я пастух, — хладнокровно ответил гетман, отирая с высокого лба испарину. — А достодолжное для пастуха образование я приобрел милостью почившей императрицы Елизаветы, вашей тетушки. И ныне состою президентом Российской Академии наук.

— Романовна! — вдруг закричал Петр, и его подвижное, как у актера, лицо вновь стало веселым. — А знаешь, кто перед тобой сидит? — указал он на гетмана. — Это мой дядюшка. Der Onkel… Только не родной, а как это по-русски?.. Что?

— Двоюродный, Пьер… — подсказала Романовна.

— Чудесно! Двоюродный. А родной мой дядюшка — твой братец, слышишь, гетман, твой брат, венчанный супруг моей тетушки, Алексей Григорьич Разумовский, к коему я полный решпект имею… И почитаю за отца.

— Это есть непреложная истина, государь. — Вздохнув, гетман опустил голову. Пред его мысленным взором траурной тенью прошла почившая Елизавета.

Петр с разбегу подбежал к поднявшемуся гетману и бросился ему на шею.

— Der Onkel!.. Милый мой дядюшка!.. Чаю, обидел тебя! Ну прощай меня, прощай, пожалуй… А знаешь, а знаешь? — стал он трясти гетмана за обе руки. — Я получил от великого Фридриха высокое награждение… Мой друг Фридрих… (Глаза Разумовского засверкали презрительной холодностью, а Петр, отступив три шага, гордо откинул голову, отставил ногу и ткнул в надетую через плечо генеральскую ленту прусского ордена.) Мой друг Фридрих изволил произвести меня в генерал-майоры прусской службы.

Едва скрывая гнев, Разумовский сказал с коварством:

— Вы можете с лихвой отомстить ему, государь: в отместку произведите его в русские фельдмаршалы.

Озадаченный Петр разинул рот и ничего не ответил.

3

21 апреля Екатерина торжественно отпраздновала день своего рождения (ей исполнилось тридцать три года) и дала в малом тронном зале аудиенцию австрийскому послу графу Мерси Аржанто. Присутствовал весь двор и иностранные послы. Екатерина все еще носила траур. В ответ на приветственную речь австрийского посла она откинула голову и, не спеша, впервые произнесла по-французски официальную речь. Этот день был одним из знаменательных дней ее жизни: она держала пред Европой экзамен политической зрелости. Она еще плохо говорила по-русски, но французским языком владела в совершенстве.

Яркий, выступивший на ее нежных щеках румянец свидетельствовал о сильном внутреннем волнении ее. Но чуть приподнятый голос звучал все-таки спокойно, музыкально. Она была горда тем, что вся речь составлена лично ею, без посторонней помощи. Да и с кем она могла посоветоваться? — разве что с Никитой Паниным, но и с ним она не советовалась. Правда, что смысл слов довольно банален, но речь была облечена в изысканную форму со всеми дипломатическими учтивостями.

Осмысленно модулируя глубоким, захватывающим слушателя голосом, она придавала особый блеск произносимым ею словам. Все с изумлением разинули рты, напрягли слух, и эта невысокая, изящная женщина вдруг на глазах у всех выросла в заметную фигуру, с которой Европе придется еще иметь дело.