Повар Гудзона выглядел менее рассудительным, но зато более агрессивным. Он крутил нож в руке, прыгал из стороны в сторону, в общем, вел себя так, как вести себя перед раздетым донага человеком глупо.

Мысли Гоши расслоились и стали работать в двух направлениях. Как справиться со своим врагом и как помочь Гудзону.

Между тем время шло, а ничего не менялось. Фактор неожиданности был утрачен, да и что мог сделать он, Гоша, вбегая на кухню без оружия, когда до поваров было не меньше десятка метров, а разделяли их раскаленные плиты?

Уловив направленный в сторону взгляд Гоши, повар пошел в атаку. Никаких больше пассов и проверок.

Надоело терять время и Гоше…

Грохот в углу и последовавший за этим истеричный крик остановили повара напротив Гоши от финального движения. Он отскочил назад, чтобы понять, что явилось причиной этого заставляющего дрожать барабанные перепонки крика.

Его напарник по кухне, повар-танцор, метался из угла в угол, сбивал с подставок посуду, а с подвешенных крючков – утварь. На плечах его сидела кастрюля с дымящимся супом. Кипящий бульон хлынул ему сначала на голову, а потом на плечи, овощи валились с него, и повар, в насквозь пропитанной, уже далеко не белоснежной робе, бился в истерике.

В двух метрах от него прыгал Гудзон, посылал в небеса проклятья и тряс обожженными руками…

Повару удалось наконец сбить с себя кастрюлю. Его напарник, шагнув назад, ударился спиной о стену и остался стоять так, держа тесак в дрожащей руке…

Волосы клочьями сползали с головы несчастного. Лопнувшая кожа сворачивалась, как стружка под рубанком, и из образовавшихся ран сочилась кровь. Распухшее лицо лоснилось от ожога, а из груди повара рвался уже не крик, а рвущий душу стон…

Выигрывая время, Гоша схватил за длинную ручку тяжелую сковороду и, развернув вогнутой стороной, изо всех сил ударил по лицу второго повара. Шипящий лук разлетелся по всей кухне, масло ослепило повара, он выронил нож, поднес руки к лицу, но, погруженный в нокаут, сполз по стене и завалился на бок. Боль к нему придет потом, когда он очнется. Боль страшная, невыносимая. А сейчас – короткая перед ее наступлением передышка…

– Наденьте что-нибудь, сэр Генри, я уже не могу на вас смотреть! – прохрипел Гоша, опираясь рукой о стену и двигаясь к выходу.

– Что же, по-вашему, я должен был надеть? Забрать костюм у Арчи или разыскать морскую робу в трюмах тех кораблей?

– Сейчас у вас есть выбор…

И Гоша, ухватив рукой вешалку, повалил ее на пол. Она со звоном рухнула на кафель пола, и с нее посыпались отутюженные, приготовленные для смены белоснежные брюки и курточки.

Гоша прихватил и для себя одну. Пусть рукава коротки, как у кимоно, зато – одежда.

Они хотели покинуть кухню, но не смогли…

Гоша впивался в куриную ножку зубами, бросал обглоданную кость на пол и брал с почерневшего противня на плите следующую. Гудзон стоял рядом и тоже ел. Им нужно было бежать, но они не могли уйти.

«Когда же я держал куриное бедрышко в руке последний раз?» – думал Гоша…

Колония строгого режима, 2008 год. Гоша…

Нечего и говорить – шмон в бараке был не на руку Комару. Нож нашли под его кроватью, окровавленный. Но тот и не протестовал. Он признался в разговоре с кумом, который мгновенно среагировал на ситуацию по-своему глупо – выгнал всех обитателей барака на улицу, – что захотел получить месяц-два отдыха от работ, отрубив себе палец. Почему именно средний, и почему на правой руке, Комар тоже объяснил – на месте того же отрезанного мизинца рана заживет быстрее, потому что мизинец тоньше, а на правой руке, потому что он правша, и работать точно не сможет. Идиотизм такого объяснения завел опера в тупик. Случай о членовредительстве тут же донесся до Хозяина, и началось следствие. В бараке же относились к этому со смешком, упирая по-зэковски иронично на то, что это самое настоящее членовредительство и есть, поскольку вред причинил Членорез.

Через два часа бессмысленного стояния на холоде – кто бы рассчитывал на то, что правда о случившемся ночью станет достоянием администрации – всех загнали обратно. Комар мог рассчитывать на то, что работать он теперь будет действительно меньше, и нет закона, который бы его за это наказал.

Работа на лесоповале Гоше подходила больше, чем работа, к которой здесь стремились все – библиотекарем или хлеборезом. Еще не до конца распознав структуру зоновской иерархии, он и не стремился это делать. В первый же день водворения в ИТУ ему было предложено стать писарем, а когда он отказался – библиотекарем. Действительно, было бы глупо использовать доктора наук сучкорубом. Тем более что даже Чурбанов не считал зазорным резать хлеб в колонии. Но Гоша пошел вопреки ожиданиям многих, сам того не понимая, приготавливая себе жизнь не блатного, а мужика. Где-то внутри его сидел другой, подсказывающий, что профессору лучше быть мужиком и валить лес, доводя ситуацию до абсурда, чем профессору нарезать хлеб и получать за это уважение от гунявых. Но это внутри, чувственно. Реально же Гоша рассуждал так: работа на свежем воздухе куда полезней для организма, чем работа в заполненной паром кухне.

Неожиданно на работу в этот день вышел и Бесилов. Работать он, конечно, не работал. Сидел на пне, откинувшись на специально для него изготовленное методом среза кресло – спинку-щепу. Само его присутствие рядом с Гошей давало возможность последнему делать вид, а не махать бензопилой над поваленным кедром. Курили чаще обычного, конвой в душу не лез и не приближался.

Бесилов сунул руку в карман и вынул сверток из плотной бумаги. Он был в масляных пятнах, в нем было что-то завернуто. То, что в пайку зэка явно не входит. Бес положил сверток под ноги, развернул. В нем оказалось четыре сваренных вкрутую яйца, два больших ломтя хлеба и две куриные ножки. Одну из них он протянул Гоше, вторую взял сам.

«Когда же я последний раз держал в руках куриное бедрышко?» – подумал Гоша, впиваясь в него зубами.

– Так что же тебя привело сюда на самом деле, приятель? – спросил Бесилов, вытирая рот рукавом.

– Разве я сам пришел? – рассмеялся, растягивая масленую улыбку на потном лице, Гоша. – Меня привели, разве не так?

– Но почему-то я не уверен, что ты убил того мужика.

Гоша отшвырнул кость, вынул из кармана пачку, вытряхнул сигарету, вытер лицо.

– Откуда о мужике знаешь?

– Я все знаю.

– Это не ответ.

Бесилов потянулся и развалил ноги, как в бане. Пахло смолой и хвоей. Туманный аромат Нового года, в котором не хватает эфирного привкуса мандаринов. В их разговоре тоже не хватало чего-то необходимого. Гоша готов был поклясться, что – доверия. Интерес Бесилова к геологии был более чем странен. Предложение создать артель после освобождения всерьез можно было, разумеется, не принимать. Ну, сел профессор. За убийство. И сидеть ему теперь не пересидеть. Даже иронии той, что в анекдоте про дурочку, встретившую похороны и закричавшую, думая, что доброго желает: «Носить вам не переносить!» – во фразе этой не чувствуется. Действительно, недосидеть по случаю смерти шансов куда больше. Так чем же вызвал интерес Бесилова Гоша? Образованием и умом? Пахло смолой и хвоей. Туманный аромат Нового года был больше похож на удушливую атмосферу зоновского лесоповала. Из подарков только – штрафной изолятор, время в котором, как известно, останавливается…