Как позже выяснилось, вора в законе Ахмеда предупредили о появлении сил, проявляющих интерес не к его жирному кошельку, а к содержимому его квашеного мозга. А такое положение вещей заставит нервничать кого угодно, вот в чем дело.

И вор в законе решил бежать вон из западни гостиницы — бежать черным ходом. Теперь я думаю: зря попросил Александру припарковать «девятку» на эстакаде. С неё вид был красен: вечерняя Москва-река, меловой Дом правительства, шумный проспект и главное — гостиничный въезд-выезд. Даже при самом критическом развитии событий лицо кавказской национальности не решилось бы передвигаться по столице на своих полусогнутых. Авто — другое дело: дорого, престижно, красиво и надежно, как в танке Т-90. Особенно, когда номера блатные, то есть правительственные — «555» увидел я на джипе, вырывающемся на тактический простор проспекта.

— О! Ахмедик-педик жарит! — обрадовался я, находящийся за рулем. — И хорошо, блядь, жарит.

— Не может быть? — удивилась Александра. — А как же Толя и ребята?

— Шары они гоняют в жопе у слона! — рявкнул я. — Готовь «Макарушку», родная.

— Где культура речи, Дима, — засмеялась любимая, вытягивая из дамской сумочки ПМ, как пачку LM.

— Тебе как сказать, — прокричал я, передергивая рычаг скорости, — в рифму или прозой?

— Стихами, милый.

Танковый джип удалялся в сторону Подмосковья — и удалялся не без изящества, виляя бронированным педерастическим задом. У нас был шанс нагнать его: автомобильные пробки иногда во благо. И мы этим шансом воспользовались — у дома, где когда-то генсечил генсек всех генсеков дорогой Леонид Ильич выдался крепкий затор. Машины стояли в злой и беспощадной сцепке, не желая уступать ни пяди земли.

Теперь я думаю, что зря решил выкатить «девяточку» на пешеходную дорожку. Понадеялся на авось и забыл, что мы на войне. Какие могут быть законы на ней? Никаких законов, кроме одного — уничтожить врага. И если ты его не уничтожаешь первым — то уничтожают тебя. Хотя, надо сказать, я успел крикнуть Александре:

— Стреляй!

У неё не было опыта ближнего боя и она спросила:

— Куда стрелять, милый?

Так и спросила: «Куда стрелять, милый?» И я бы, вспоминая этот эпизод, наверное, смеялся, много-много раз смеялся, если бы… Если бы…

Я не учел, что тем, кто пыжился в джипе, терять было нечего. Не-че-го. Они уже были мертвяки и, отправляясь в ад, цапали неосторожные души.

И этой душой оказалась Александра. Так получилось. Странно, я находился на линии огня — и остался жив. По всем законам ближнего боя пули АКМ были мои. Я успел заметить дуло автомата в створке дверцы авто и успел, как мне представлялось, вывернув руль, перекрыть своим телом тело любимой женщины.

Мне показалось: все у нас хорошо, и поэтому попытался выдернуть ПМ из руки мешкающей Саши. Я это сделал и вдруг обнаружил, что рука любимой ломкая и будто неживая, как у манекена.

— Ты что, Сашенька? — спросил; никогда не называл любимую женщину этим именем, а тут почему-то…

Она не ответила, хотя должна была ответить. Она всегда отвечала на мои вопросы, даже самые фривольные.

Потом понял: почему молчит. Пуля ударила в висок — легкая смерть, когда пуля разбивает фарфор виска. Пуля ещё повредила левый глаз — вместо красивой раковины он напоминал кусок окровавленной ветоши. А вот правый был как будто живой. В нем плавал айсберг, правда, с отсветом рекламных огней.

— Саша, — повторил я; патовый цвет васильковой жизни угасал, он угасал скоро, и скоро угас, и это я видел. Мне надо было видеть эту бездну смерти, чтобы выжить и жить.

Потом я закрыл раковину век — зачем моей любимой женщине смотреть на этот мир, проклятый Богом.

Когда это сделал, услышал звуки духового оркестра. Думал, что схожу с ума. Оказалось, нет. Мимо катила праздничная, с воздушными шарами и прочей обвислой мишурой машина-платформа, рекламирующая шотландское виски, где и пританцовывал шалый оркестрик в шерстяных юбках. Было смешно: усатые мужланы с волосатыми ногами и в клетчатых юбочках. Александра бы посмеялась от души, если бы… Если бы…

Музыка, которая изрыгалась, была чужеродна и ужасна: били барабаны, хрипели трубы и пилили по нервам волынки. И тем не менее я, обняв за плечи любимую женщину, принялся вместе с ней слушать этот сумбурный и праздничный оркестр.

Я так и не научился сдерживать свои чувства. Так нельзя, говорю себе, так нельзя, сержант. Кажется, ты плакал, когда твою любимую женщину хоронили в щель планеты. Этого никто не видел — ты мужественно стоял у гроба, играя желваками, и никто не мог подумать, что, когда ты остаешься один… Не люблю одиночества. Может быть, поэтому хотел спрятаться от него в марианских впадинах женских тел. Но выяснилось, что я слишком доверчив и влюбчив, не подозревая, что наступили времена тотального душевного разврата. Рынок порока в широком смысле слова захватил наши улицы, наши площади, наши дома, наши тела. Мы толкаемся в торговых рядах и пихаем за бесценок куски своей бесценной души. Так проще жить — делать вид, что живем, и живем вполне благополучно.

Имею ли я право так говорить? Не знаю. Я прожил слишком мало, если обращать внимание на запись в паспортине. Я прожил слишком много, если судить по рубцам на 4,5 граммах бессмертной моей души. Видимо, выражаюсь слишком пафосно, но, когда ты один, можно позволить такую слабость.

Кто-то сказал: «Хотеть любви — это значит хотеть и смерти».

Любя, мы умираем — чаще всего на короткое время и в празднично-спазматическом соитии. Но потом наступают будни и нужно возвращаться в торговые ряды. От любви по-настоящему умирают редко. Моя любимая женщина Александра имела неосторожность воспылать неземной страстью к земному playboy. А это, как показывает практика, может привести к печальным последствиям. Наверное, её любовь была куда сильнее моей и поэтому погибла она — не я. И теперь обречен жить с мыслью, что не сумел вовремя научить свою любимую женщину рвать из сумочки ПМ — рвать как оружие, а не как пачку сигарет LM. Мы с ней были заняты слишком друг другом. Теперь я знаю, что прежде, чем ронять барышню в койку, нужно идти на полигон и учить её стрелять из в всех видов стрелкового оружия. Тогда есть шанс на бессмертие.

— Поживи у Александры, — посоветовал господин Королев, когда мы возвращались с кладбища. — Домой тебе нельзя.

— Почему? — задал глупый вопрос.

— Поживи, — повторил, — три-четыре дня. А мы поработаем.

— А я?

— Переведи дух, Дима, — посоветовал Анатолий Анатольевич на прощание.

И я согласился, словно надеясь на чудесное воскрешение любимой женщины. Этого не произошло. Как странно? Ее присутствие в квартире было всюду. Создавалось впечатление, что хозяйка поутру убежала в булочную за калорийными булочками, оставив любимого досматривать сны. И вот он проснулся и с нетерпением ждет ту, которая подарила ему фейерверочную ночку. На стульях в изящном беспорядке лежала женская одежда, светлели мятые простыни на кровати, цветы в горшках продолжали свою растительную жизнь, на кухне в мойке стояли немытые чашки, на них из крана капала свинцовая вода. Казалось, ничего не изменилось. Сейчас в коридорчике прозвучит звонок — и милая, и любимая, и желанная заштормит в комнатах. Этого не случилось — как странно-как странно.