– Благодарю покорно, сударыня, – прищурившись, Ульянов крепко пожал ей руку, ушел затылком в приподнятые плечи, – сейчас крайне архиважно выйти из подполья, близится всеобщий кризис империализма.

Деньги он взял не считая, убрал подальше, во внутренний карман.

– Спасибо вам, родная. – Застенчиво улыбнувшись, Крупская поправила прическу и велела горничной накрывать на стол. – Давайте-ка пить чай. Пироги еще горячие, от Филиппова.

Ольгу поразила незамысловатость ее манер, бесхитростное выражение простоватого лица, ни дать ни взять работница с мануфактуры. Не случайно, когда Ульянову требовался материал для статей, Надежда Константиновна, повязавшись платком, ходила в фабричные общежития, и пролетарии принимали ее за свою, охотно делились наболевшим. Впрочем, чему удивляться, все смолянки такие, неотесанные, деревенщина. То ли дело бестужевки, изящные, элегантные, полные внутреннего шарма…

В 1911 году Ольга снова встретилась с четой Ульяновых – на партийных курсах во французском городке Лонжюмо. Для Ленина и Крупской это было нелегкое время. Владимир Ильич переживал бурный роман с преподавательницей курсов Инессой Арманд, Надежда Константиновна с пониманием переносила измену мужа, крепилась. Подруги как-никак. Несмотря на семейную драму, Ленин много работал – с апломбом читал лекции по стратегии борьбы, теоретизировал даже в пивных, за кружкой своего любимого «Баварского», боевым петухом налетал на оппонентов: «Архиреакционная чушь, белиберда собачья, бред сивой кобылы!»

Однако, наблюдая за ним со стороны, Ольга постепенно поняла, что до России, до ее многострадального народа этому человеку и дела нет. Его цель – сложный эксперимент под названием «революция», а место его проведения будет зависеть от объективных предпосылок. Скорее всего, это произойдет в Швейцарии, может быть, в Германии…

Вернувшись в Россию, Ольга как-то сразу разочаровалась в Марксе, избавилась от революционной эйфории. Словно пелена упала с ее глаз, стало вдруг до обидного ясно, что декабристы – всего лишь кучка перепившихся развратников, Перовская – вульгарная уголовница и что безоблачное счастье невозможно построить на крови.

Французские коммунары вначале тоже кричали о всеобщей справедливости, а потом принялись рубить головы и топить инакомыслящих в Луаре, что, впрочем, вызвало лишь новый взрыв насилия. Зло порождает зло, что толку, если угнетенный класс усядется на место своих вчерашних эксплуататоров? Снова кровь, унижение, рабство, разгул страстей? Нет, нет и нет! Необходимо обладать моральным правом на власть и лишь затем путем нравственного преодоления, духовного влияния и осознания тайных сил природы оказывать воздействие на общество и наставлять его на путь гармонии, душевной чистоты и мира. Так уже было однажды, во времена расцвета Ордена «храмовников», когда рыцари тамплиеры были близки к превращению Европы в единую державу, управляемую братством посвященных. Их девизом было: «Милосердие и знание».

«Революции надо начинать с трансформации человека, его души». Разуверившись в диалектическом материализме, Ольга с головой окунулась в иррациональное. В девятьсот двенадцатом году она вступила в только что созданный Русский автономный орден мартинистов, возглавляемый известным оккультистом Мебесом, и вскоре стала печататься в журнале «Исида» под псевдонимом L'Ermit. Одна из ее статей называлась «Моисеев исход, Иисус Христос и современное социал-демократическое движение». Sic habelis gloriam totius mundi, – два года спустя ее пригласил в свою ложу «Lux astralis» московский розенкрейцер Зубаткин, прилюдно именовавший себя «епископом Богори Вторым». Однако с ним Ольга не сошлась во взглядах на оккультный подтекст, содержащийся в Тайной вечере, и, испросив совета у Spiritus Directores, почтила своим вниманием Орден рыцарей Грааля, в котором пребывала и по сей день в статусе посвященной старшей степени.

Сегодня она весь вечер занималась метапсихикой – в полной тишине с предельной концентрацией принимала чужие мысли, и сейчас, держа за руку рыцаря Брука, была рада возможности выговориться.

– И потом, Андрей Дмитриевич, надо иметь в виду, что исторически нравственная самодисциплина личности нигде у нас не рассматривалась как обособленная и главная задача. Православие, которому наш народ обязан своим духовным воспитанием, несет в себе огромную моральную снисходительность. Русскому человеку прежде всего было предъявлено требование смирения. В награду за эту добродетель ему все давалось и все прощалось. Покорность и была единственной формой дисциплины личности. Лучше смиренно грешить, чем с гордым сердцем изживать пороки. Совершенное преступление не так уж и страшно, главное – вовремя покаяться. Более того, не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься…

Договорить она не успела. На Одиннадцатой линии, недалеко от пересечения с Большим, из подворотни вдруг вынырнули две тени, и одна из них, материализовавшись в плотного мужичка в нагольном полушубке, сунула револьверное дуло Бруку в живот:

– Теплуху скидавай.

В руке другого, лупоглазого, в матросском бушлате, блестело лезвие финского ножа.

– Позвольте, позвольте. – Вздрогнув, Андрей Дмитриевич попятился и, тут же получив рукоятью нагана в переносицу, с животным стоном уткнулся ничком в землю. Стекла пенсне глубоко, до кости, врезались ему в лицо, снег набух кровавыми пятнами.

– На помощь, помогите! – Ольга рванулась, попыталась бежать, но сильные руки зажали ей рот и, крепко стиснув горло, потащили в подворотню.

В самое ухо ей с ненавистью прошептал сиплый голос:

– Ах ты, сука драная, шумануть хотела!

Она не видела, как, наклонившись, мужик с наганом вытряхнул Андрея Дмитриевича из шубы, поменялся с ним шапками и, прихватив бумажник, сильно, словно по футбольному мячу, пнул его в бок:

– Сыпь отседова горохом, контрик!

В его ухватках было что-то молодецко-разухабистое, от Кудияра-разбойника.

Рыцарь Брук глухо охнул и, захлебнувшись кровавыми слезами, прижал колени к животу. Потом, всхлипывая, встал на четвереньки, пошарил в снегу пальцами и, тяжело поднявшись, вдруг с диким, утробным воплем помчался вдоль Одиннадцатой линии к Среднему. Лицо его было густо залито кровью, он бежал зигзагами, выставив впереди себя руки – вслепую. Крик его сразу потерялся в пронзительном завывании ветра.

– Мать честна! – Налетчик плюнул на ладонь, провел рукою по ворсу шубы, присвистнул. – Хорек с кисточками! – Воровато оглянувшись, он метнулся во двор, к черному ходу большого семиэтажного дома: – Хряп, ты тута?

– Сюда греби, Куцый, мохнатку ломанем, – тяжело дыша, отозвался из темноты лупоглазый, в его свистящем шепоте слышалось скотское вожделение. Зажав Ольге рот, он распахнул на ней шубу и, засунув руку под юбку, грубо стягивал панталоны. – Брыкается, сука! Нос воротит, благородная, ети ее куда попало.

На пару с Куцым они бросили свою жертву животом на перила, задрали на голову подол шубы. Раздался треск разрываемой ткани, телу сразу стало холодно, и, содрогнувшись от омерзения, Ольга почувствовала, как жесткие, мозолистые пальцы мнут ее ягодицы.