И Самад, взяв Поппи за руку, решительно устремился вперед. Безумная Мэри на мгновение замерла, как громом пораженная, а потом бросилась к церкви поливать слюной прихожан.

Поппи вытерла со щеки испуганную слезинку и, вздохнув, произнесла:

— Какое самообладание! Потрясающе!

Но Самад был увлечен видением: его прадед Мангал Панде поднимает мушкет, чтобы отстоять традиции.

— Это семейное, — сказал Самад.

Позже Самад и Поппи, оставив позади Харльсден, прошлись по Доллис-хилл, а когда оказались в опасной близости от Уиллздена, Самад, дождавшись заката, купил коробку липких индийских сладостей и свернул в парк Раундвуд — полюбоваться последними цветами. Он болтал без умолку, стремясь сублимировать физическое желание, но ничто не разжигало его так, как болтовня. Он рассказывал Поппи о Дели 1942 года, о Сент-Олбансе[49]1972-го. Она жаловалась, что любовники ей вечно попадаются не те, а Самад, не смевший не то что критиковать Алсану, но даже упомянуть о ней, сосредоточился на детях: Миллат, негодник, любит крепкое словцо и смотрит по телевизору какие-то дикие передачи, а Маджид мало бывает на солнце. Что делает с его детьми эта страна, хотел бы он знать, какими они станут?

— Ты мне нравишься, — сказала она наконец. — Очень. Ты такой смешной. Ты знаешь, что ты смешной?

Улыбнувшись, он покачал головой.

— Не подозревал, что я великий комик.

— Да-да, ты правда смешной. Помнишь, что ты сказал про верблюдов? — Она залилась заразительным смехом.

— Что?

— Про верблюдов, когда мы гуляли.

— А, что «мужчины похожи на верблюдов: лишь одному из сотни можно доверить жизнь».

— Точно!

— Это не шутка, а цитата из сборника Бухари, книга восьмая, страница сто тридцатая, — сказал Самад. — Между прочим, верно подмечено. Думаю, это истинная правда.

— Все равно смешно!

Она прижалась к нему и поцеловала в ухо.

— Я серьезно, ты мне нравишься.

— Я гожусь тебе в отцы. Я женат. Я мусульманин.

— Что ж, значит, наши выходные данные нам не соответствуют. И чего?

— Что еще за «и чего»? Разве можно так сказать? Похоже, грамматику в наши дни помнят одни только иммигранты.

Поппи хихикнула.

— Так как же?

Но Самад закрыл ее рот ладонью и какое-то время смотрел на нее, словно хотел ударить.

— А так? Никак. Ничего смешного в данной ситуации нет. Ничего хорошего тоже. Но я не собираюсь обсуждать с тобой, что в нашем случае хорошо, а что плохо. Давай перейдем к тому, из-за чего мы здесь, — резко сказал он. — От метафизического к сугубо физическому.

Поппи отодвинулась на край скамейки и замерла, уткнувшись локтями в колени.

— Знаю, — медленно произнесла она, — что в этом все дело. Но не нужно говорить со мной в таком тоне.

— Прости меня. Я был неправ…

— Тебя так мучает совесть, что я… у меня такое чувство, что…

— Да, прости. Я не…

— Ты можешь уйти, если ты…

Обрывки фраз. Сложить их — выйдет меньше того, с чего начали.

— Я не хочу уходить. Я хочу тебя.

Немного воспрянув духом, Поппи улыбнулась печальной и глуповатой улыбкой.

— Я хочу провести ночь… с тобой.

— Это хорошо — отозвалась она. — Потому что пока ты покупал сладости, я зашла в соседний магазин и кое-что для тебя купила.

— Что же это?

Она полезла в сумку, и за ту коротенькую минутку, пока она рылась в помадах, ключах от машины и рассыпавшейся мелочи, случились две вещи.

1.1 Самад закрыл глаза и услышал «Для чистых все чисто», а следом сразу же — «Точнее не скажешь».

1.2 Самад открыл глаза и отчетливо увидел возле эстрады двух своих сыновей — те грызли белыми зубами восковые яблоки, махали ему и улыбались.

И тут торжествующая Поппи подняла голову и протянула ему кусок красного пластика.

— Зубная щетка — сказала она.

Незнакомец, случайно заглянувший в бильярдную О'Коннелла в надежде, скажем, услышать скачущий ирландский говор своих дедов или посмотреть, как красный шар рикошетит от борта и падает в лунку, будет разочарован, ибо не найдет внутри ни ирландского паба, ни бильярдной. С немалым смущением он станет рассматривать репродукции картин Джорджа Стаббса, изображающие скачки и соседствующие на покрытых коврами стенах с какими-то восточными письменами в рамках. Вместо стола для снукера обнаружится коричневый детина с жуткими прыщами, жарящий за стойкой омлет с грибами. Далее глаз с опаской уставится на развешанную от стены до стены и скрывающую других посетителей карту Арабских Эмиратов с пришпиленным к ней ирландским флагом. Потом вошедший заметит обращенные к себе взгляды — частью снисходительные, частью скептические; незадачливый посетитель осторожно попятится и поспешит прочь, по пути сбив картонную фигуру Вива Ричардса[50]в полный рост. Завсегдатаи за столиками рассмеются. «О’Коннелл» не место для чужих.

Семейные мужчины приходят в «О’Коннелл» ради совершенно иной семьи. Здесь нет родственных уз и авторитет в обществе нужно завоевывать. Для этого годами требуется упорно бездельничать, сачковать, ловить ворон, бить баклуши, плевать в потолок — и уделять данным занятиям гораздо больше досуга, чем обычно отводится на воспроизведение потомства. Необходимо стать настоящим знатоком этого местечка. К примеру, иметь представление о том, почему «О’Коннелл» — ирландская бильярдная без бильярда и принадлежит владельцу-арабу. Почему прыщавый Микки жарит картошку с яйцами и бобами, или яйца с картошкой и бобами, или бобы с яйцами, картошкой и грибами, но никогда картошку с бобами, яйцами и беконом. Но вам, чтобы это выяснить, придется здесь довольно долго околачиваться. Во всех тонкостях мы с вами разберемся позже. А пока с нас довольно будет знать, что Самад и Арчи приходят в «О’Коннелл», как домой, чтобы отдохнуть от дома; уже десяток лет они заглядывают сюда между шестью (когда Арчи заканчивает работу) и восемью (когда Самад уходит в свой ресторан), чтобы обсудить все на свете — от откровения Иоанна Богослова до иен на услуги водопроводчика. И женщин. Гипотетически. Если мимо заляпанной желтком витрины «О’Коннелла» шла женщина (внутрь ни одна бы не сунулась), они расплывались в улыбке и принимались обсуждать — в зависимости от степени религиозности Самада в тот вечер — либо такие откровенности, как хотелось бы ее немедленно трахнуть или нет, либо просто преимущества чулок и колготок. Подобные разговоры неизменно приводили к великому спору: что лучше — маленькие груди (торчащие вверх) или большие (мягкие и тяжелые). Но ни разу речь не шла о реальных женщинах — влажных и жарких женщинах из плоти и крови. Вплоть до сегодняшнего дня. Беспрецедентные события последних месяцев требовали досрочной встречи у «О’Коннелла». В конце концов, Самад позвонил Арчи и выложил правду о том, в какой переплет он попал: о том, что он врал и продолжает врать, что его видели сыновья и теперь они день и ночь стоят у него перед глазами. Помолчав, Арчи сказал: