Гюнтер отпил пиво и чуть качнул головой. Он знал историю. И эту, и все прочие. Вечером Равшана застали в темном коридоре с полным мешком штукатурки. Позвали переводчика – Голема, владеющего множеством языков и диалектов, – и попросили разобраться. Равшан заявил, что в помещение его задуло ветром, мешок он наполнил, чтобы не унесло дальше. Когда уточнили, зачем он вообще имел при себе мешок, на круглом лице отразилось недоумение. «Над этим я сам пока что еще думаю…»

– Он в городе, штукатурит потолки в доме герра Кюне, – сообщил Голем. – Завтра можно предложить ему новую работу. Он как раз спрашивал, нет ли у меня дела для него. Очень работящий. Я пытался выдворить его из страны и намеревался отвести в полицию, но теперь избавлю Арью от этого чужака иным способом.

– Прекрасно! – воодушевился наниматель.

Он порозовел и согрелся, ободренный своим успехом. Улыбнулся куда шире и, желая выплеснуть радость в допустимой форме, шепотом выложил вторую весьма известную байку о том же Равшане:

– Он удивительно глуп! Объяснил одному из моих студентов, знающему азы ликрейского, что минареты строят, выворачивая наизнанку колодцы. Мы так смеялись.

– Минареты возводят обычной круговой каменной кладкой, – отметил Голем, строго глядя на гостя. – Колодцы копают… иной процесс. Совсем иной, да. Не понимаю аналогии.

Нет способа надежнее, чтобы оборвать смех, чем холодный отказ поддержать шутку. И каменное спокойствие на лице, показывающее шутнику, что он в глазах твоих глуп. Штемпф поерзал на скамье, как студент, дурно знающий урок и сомневающийся в верности своего решения не прогуливать именно сегодня. Снова попытался улыбнуться. Гюнтер доел последнюю картофелину, уложил приборы крест-накрест, обозначая завершение ужина.

– Я покидаю вас – время, – без выражения сообщил он. – Завтра ровно в три я намерен выйти из здания архива через парадное и направиться в дом профессора Кюне с целью контроля исполнения работ по ремонту и доставки некоторых запрошенных им рукописей. Если пожелаете присоединиться, вы обладаете сведениями о сроках и моим приглашением.

Гюнтер встал, коротко и отчетливо кивнул. Проследил за тем, как официант забирает кружку, чтобы, вымыв ее, установить на законное место, под замочек – так хранятся все кружки постоянных посетителей.

За время ужина на город вылили целый чан синих сумерек, тусклые желтые фонари плыли в чернильных разводах теплой ранней осени, дрожали зябко и неуверенно. Предчувствовали неизбежность сползания к зиме: день становится все короче, сила ночи растет.

Гюнтер шел по городу и неодобрительно рассматривал улицы, вслушивался и принюхивался. Слишком чисто и пусто… Он любит порядок, что есть – того уж не изменить, привычки впитались и стали частью души, наверняка имеющей правильную форму куба. Иначе Богу – если он все же есть, в чем уверены многие неглупые люди, – было бы неудобно вести архив и хранить души на длинных одинаковых полках до судебного разбирательства по каждому случаю, именуемому «жизнь».

Богу, даже сомневаясь в его наличии, Гюнтер искренне сочувствовал. Чудовищная, воистину нечеловеческая каторга: судить людей, бесконечно изучать их души и регулярно юстировать весы добра и зла. Там, в ином измерении, они ведь имеют право на существование, наверное. Весы… Здесь – никаким образом. Весь мир самозабвенно играет, передергивая, мухлюя, подкупая противников и предавая союзников. Что есть зло? Перекраска белого в черное? Так любой наемник способен поучаствовать в процессе, не понимая сути своей работы. Тогда зло – оплата за неправедный труд? Увы, не платить за труд столь же мерзко. Допустим, зло – стремление стать первым в игре. Но люди так устроены: они желают возвышения и славы… Фон Нардлих как-то вскользь отметил: он на месте высших сил оценивал бы содеянное по допустимости избранных методов. Увы, не всегда можно добрым словом и иными прекрасными и честными способами совершить то, что полагаешь жизненно важным. Как устранение вице-канцлера. Слишком талантливого, имевшего мало кому понятные дальние глобальные цели и сокрушительно ломавшего под свои замыслы – людей, идеи, мораль, обстоятельства… Он был броневик. Достигнув вершины власти, он бы реализовал то, для чего существуют броневики. И тогда на полках у Бога прибавилось бы без счета кубиков-душ – война всегда собирает страшный в своей обильности урожай. На каких весах взвесить одну смерть настоящую против неизвестного числа потенциальных, несбывшихся?

Гюнтер прищурился и шевельнул плечами. Ему сделанное не портит сна. Ничуть. Потому что в мире живых не существует весов добра и зла. Эти понятия сами давно стали игорными фишками. Разменными. И, устранив с игрового поля важную фигуру, он не добился цели. Он лишь сделал предсказуемым и заметным следующий ход главного Игрока. Того, кто пока был весьма ловок и себя не проявлял. Нет надежного способа поиска и нет ловушки для этой тени в ночи, не имеющей ни неизменного настоящего лица, ни иных годных к опознанию и поиску примет…

Вдали, в чернилах сумерек, густеющих, спекающихся кляксами беспросветной тьмы подворотен, возник и стал нарастать звук чеканного шага. Еще один знак бессилия людей провести черту, отделяющую дурное от благого. Молодые погромщики – им обычно еще рано подавать документы в университет, хотя и детьми их назвать никак не получается. Они имеют твердые, если не сказать железные, убеждения. Для юности так естественно искать в сложных делах простые решения, как это: дети надели тяжелые ботинки, раздобыли дубинки, объединились в патрули и стерегут покой города. Они чеканят шаг, ощущая себя силой и упиваясь сладостным чувством причастности к власти, к большому делу, к великой идее даже… Они полезны: преступность в Дорфурте за последние пять лет стала ничтожно мала. Это очевидное благо, но тогда почему так мало людей теперь находит повод просто улыбаться? И отчего закрыты наглухо ставни после заката? Если патруль – само добро, усиленное кулаками и дубинками, то зачем горожане отгораживаются от страха перед его шагами?

Патруль приближался, и город становился тихим смертно, окончательно. Сапоги и ботинки бухали уже за ближним углом. Любой разумный человек постарался бы разминуться с молодыми дураками, возомнившими себя воплощенным добром. Они трезвые, патриотичные и самоуверенные, то есть готовые счесть злом все, что не является патрулем и уже потому содержит в себе зерно неправильности. Гюнтер поморщился и не стал сворачивать в узкую щель мрака меж заборами. Просто остановился возле фонаря, оперевшись плечом о стену.

Они шли попарно, все шестеро, прыщавые недоросли с избыточно серьезными лицами, что смотрелось несколько комично, если бы не вызывало тяжелое, почти мучительное беспокойство. Они старательно чеканили шаг, будоража эхо сомнений. То ли сделано, что надо, и так ли, как следовало? Нет больше вице-канцлера, возглавившего толпу и давшего ей цель, вознесенного новой идеей едва ли не на самую вершину власти. Сгинувшего лишь потому, что некий Гюнтер Брим предположил: поставить этот куб в очередь судебных разбирательств у Бога следует чуть раньше, чем запланировано свыше. И он сам управился с приговором, пока внеочередников на полках усилиями вице-канцлера не стало чересчур много. Еще два года, и на следующих выборах он стал бы канцлером. Неизбежно, и никакая удача против этого уже не помогла бы. Но некто герр Брим, сторонник четких планов, справился.