— Значит, до Муфельдт добрались основательно, — согласился Крошков. — Не зря так старался Коканбаев. Толк из него выйдет. А Бабаджанов, Бабаджанов какой молодец! Как же это он такой дом подобрал?

Пригодинский засмеялся.

— Только он мог в считанные часы собрать в нескольких махаллях у тех, кто позажиточнее, одеяла, халаты, ковры, украшения и прочее, да один дом приглядел на глухой окраине. Стараниями доверенных людей придал ему вид дачи богатея, хотя в нем живет многодетный махаллинский сторож, охотно предоставивший Бабаджанову свое жилье. Место тоже было подобрано не случайно. Чтобы исключить возможные потери среди населения в момент решительных действий против этой дерзкой, опасной шайки бандитов, и решили провести операцию подальше от густонаселенных районов. И вот результат...

— Как я понял, Александр Степанович, главное во всей операции было построено на денежном чеке. Именно в нем была заложена идея проверки Муфельдт.

— Абсолютно так и было. Заподозрив ее в причастности к делу с убийством профессора, которому она печатала чек, мы решили инсценировать этот маскарад, на который она не преминула ринуться, как голодная гиена, выведя и шайку подручных. Надо сказать, что она тоже действовала осторожно. Продав дорогие серьги, кольцо и браслет, принадлежащие собственнице дома, где жил профессор Коген, некоему бывшему владельцу гостиницы Картвелову, сама с целью проверки учинила под хитрой подоплекой показ других таких же вещей своей домработнице Кручининой. Сейчас у Картвелова ценности изъяты и потерпевшей Максимовой опознаны. Только на трех вещицах Муфельдт заработала чистоганом восемнадцать тысяч рублей, а сам Картвелов уже имел договоренность с другим дельцом о перепродаже ему награбленного за тридцать тысяч... Таким образом, лишь этот маленький штрих показывает подлинное нутро паразитических элементов, которые больше всех обвиняют нас в плохой охране их собственности и в то же время сами баснословно наживаются на грабежах.

— Как поступили с Картвеловым?

— А как иначе можно было с ним поступить? Ведь у него изъято ценностей сомнительного происхождения почти на миллион. Пришлось арестовать и его.

— Не тот ли это Картвелов, который по весне вызывался к Фрицу Яновичу?

— Он самый.

— Тогда ясно, что он за тунеядец.

— В общем, Александр Александрович, предстоит новый оперативный разворот. Муфельдт еще не допрашивали. Займитесь, пожалуйста, вы сами, если, конечно, чувствуете себя здоровым.

— О чем разговор?!

Вошла под конвоем и села у стола представительная дама. Красавицей назвать ее было нельзя. Тридцать пять прожитых лет уже наложили на нее отпечаток, к тому же отразилась и не совсем, видимо, нормально проведенная молодость. Тем не менее манера держаться, изысканная одежда, последней парижской моды прическа, необычайно стойкий аромат духов «Брокар» — все это создавало о ней впечатление, как о женщине, знающей себе цену. Но вот сейчас какие-то тонкие и плотно сжатые губы, слегка заостренный нос, немигающие темные глаза кобры вполне создавали образ злобной истерички.

Но уже в ответах на первые обычные вопросы о ее биографических данных просквозили нотки в тоне старых мелодрам, в изобилии украшенных превосходными степенями сравнений. Получалось что-то вроде того, будто впервые она стала законной женой, едва достигнув шестнадцати, а через неделю порвала этот брак по собственному почину потому, что супругу из международных проходимцев было что-то около пятидесяти. Потом сменились один за другим еще четверо, пока, наконец, она твердо не остановилась на армейском полковнике, готовившемся к отставке, не случись война. Пришлось уточнять и это.

— Не вернулся с войны, — ответила она. — Слухами и известиями о его судьбе не пользуюсь...

— Какую последнюю должность он занимал?

— Начальник штаба армейского корпуса. До командарма или главкома не выдвинулся, — с каким-то сарказмом сказала Елизавета Эрнестовна.

— На каком фронте?

Она приподняла голову, пристально посмотрев на Крошкова:

— Как человек сугубо гражданский, я мало интересовалась наименованием фронтов...

На самом деле Муфельдт доподлинно было известно, что ее муж, оставаясь на крайне реакционных позициях монархического толка, был одним из тех, кто еще в конце декабря семнадцатого вошел в Яссах на румынском фронте в состав ядра оголтелых монархистов из ударных частей. Субординация в командовании уже не соблюдалась. Больше брала верх наглость, именуемая для вида личной инициативой. Под командованием полковников Дроздовского, Лесли, Войналовича офицерский отряд в две тысячи штыков двинулся походным порядком в помощь южнорусской контрреволюции, разгоняя по пути местные советы и комитеты. Позднее в Новочеркасске генерал-майор Муфельдт мог доложить главарям формирования белой Добровольческой армии генералам Алексееву и Деникину: «Прибыл под знамена и готов лечь костьми за его императорское величество». Передал это Елизавете Эрнестовне один надежный человек, вернувшийся с юга в Ташкент по поручению самого генерала.

Крошков слегка постучал карандашом по протоколу обыска:

— Судя по размерам изъятого у вас, можно подумать, что вы долгое время стояли во главе крупного дела, ворочая солидными оборотами, извлекая не менее солидные барыши. Не так ли?

Муфельдт стала багровой и готова была сорваться. Но вовремя произнесенная фраза Крошкова придержала взрыв. Он посоветовал:

— Подумайте, взвесьте и без лишних эмоций ответьте.

Ей было ясно, что рано или поздно, а сказать все по порядку придется. Но пуститься в откровения сразу было не в ее натуре. Она с заметной злостью буркнула:

— Я приживалкой в богатом доме не была. Нажила своим умом. Муж оставил много добра...

— Что вы понимаете под «своим умом»? — уточнил Крошков, продолжая пристально наблюдать за арестованной.

А Муфельдт отвечала по-своему:

— Ходила и просила бакшиш, если хотите, у состоятельных и добрых людей. А это тоже надо уметь. Просьба тем и отличается от других видов обращения, что она оставляет свободным в выборе того, кто должен отказать или дать, причем добровольно, без всякого принуждения. Облеченная в форму вежливости, просьба особенно выглядит эффектно, когда заведомо известно, что просимое действительно есть, а еще лучше тогда, когда знаешь, где конкретно оно припрятано, а вежливее — утаено...

— Нередко и под угрозой оружия, — вставил Крошков.

— Ах, оружие! — встрепенулась Муфельдт. — Какое оно имеет касательство ко всему этому? Но раз и оно оказалось налицо, то не потому, чтобы побудить кого-то к чему-то, а просто открыто напомнить о символе мужества...

...В коридоре послышался громкий разговор. В комнату, где Крошков допрашивал Муфельдт, вошел Цируль с Можай-Можаровским, одетым по военному, с красной звездой на фуражке.

— Дитц? — удивилась она. — И вас доставили сюда?

Леонид Константинович вежливо успокоил ее:

— Не волнуйтесь