Марии Бернулли почти сорок. Она дочь знаменитого математика, часто радовавшего публику на музыкальных вечерах незаурядной игрой на скрипке в дуэте с Элизабет Ларош, исполнявшей партию фортепьяно. Вместе с сестрой Мария открыла в Базеле мастерскую художественной фотографии, кроме того, она славилась своим мастерством в исполнении Шопена. На портретах она собранная, полненькая, с тяжелым шиньоном. У нее большие щеки, крупный подбородок, сосредоточенный взгляд, густые тесно сомкнутые брови. Она твердо смотрит на вас из-под невообразимых шляп, в которых любила фотографироваться, по тогдашней моде украшенных венчиками цветов, ягодами или листьями. Взгляд Марии почти всегда полон глубокой задумчивости. Ее кожа не выглядит на фотографии слишком гладкой. Она кажется одной из тех решительных женщин, которые, не дожидаясь чуда, едва вы на них обращаете внимание, стараются непременно вас на себе женить.

Мария занималась технической стороной дела и проводила день в темной комнате, проявляя фотографии, а ее сестра тем временем принимала в студии артистов, художников, архитекторов и путешествующих иностранцев. „Я забыл вам сказать, — написал Гессе Стефану Цвейгу 5 февраля 1903 года, — что, вообще общаясь мало, делаю исключение для художников… Я хорошо себя чувствую в мастерских, где витает дух творчества, где разложены наброски на ученических картонах“. В мастерской сестер царили артистический беспорядок и атмосфера святилища, напоминавшего место собрания какого-нибудь тайного общества. Решительность, с которой Мария, а для близких Мия, управлялась с делами, была весьма привлекательна.

Герман, привыкший коротать там периоды дурного расположения духа, скоро заметил, что Мия частенько задерживала на нем взгляд, ничуть, притом, не смущаясь. Перспектива поддаться воле этой предприимчивой пышненькой женщины явно не вызывала у него внутреннего протеста. Иногда холодно-отчужденная, иногда фамильярная, она то излучала рядом с ним непомерное веселье, то расточала ласковые знаки внимания, а однажды даже рискнула его поцеловать, от чего его бросило в жар и охватил мучительный страх. Должен ли он жениться? „Я боюсь женитьбы!“ — признавался он отцу. Однако жажда любви владела им и требовала решительных действий.

Мария, казалось, склонна была ускорить ход событий. Одна из ее подруг, художница, уехала из Базеля в Италию, и бойкая Мия восклицает: „Почему бы не отправиться к ней? Поедем втроем! Скоро Пасха. На улице весна. Альпы все залиты светом. Вокруг царит красота“. „Я не собирался их сопровождать, — объясняет немного жалостливо Герман своему отцу, — но сестры Бернулли, вдохновленные задуманным предприятием, убедили меня путешествовать вместе с ними“. И вот они уже собираются, переодеваются, садятся на поезд, и Герман едет в третьем классе, из соображений экономии, к Милану в компании двух девушек-фотографов. Там на заре они посещают Ла Чертоза ди Павиа и оказываются во Флоренции на следующий день ближе к вечеру. Герман вновь открывает для себя Италию: каменные лестницы, хрупкие колокольни, горы, фруктовые сады, плодородные долины, вечера в розовой дымке и уставшая женщина с пером павлина на шляпе, устроившаяся отдохнуть с кружкой вина на террасе среди кипарисов. Для своих спутниц он нашел отличную комнату во дворце XVI века, сам же до поздней ночи бродил, мечтая, прежде чем вернуться к себе в мансарду.

По правде говоря, Мия не была ни молодой, ни красивой, зато отличалась умением хозяйствовать, простотой и добрым нравом. Несколько лет назад она вряд ли заинтересовала бы его, но теперь, когда ему самому под тридцать, нужно было что-то решать. До возвращения в Базель он обещает ей помолвку, но говорить о свадьбе еще слишком рано. Беспокойство сдерживает Германа, он ощущает себя пленником дурных предзнаменований. „Горечь не покидает меня, потому что, если прислушаться внимательно к внутреннему голосу, то я должен остаться холостяком. Я еще не знаю, как все это закончится“. Это письмо датировано 21 июня 1903 года. В мае он дал слово Марии, однако 11 октября признается Стефану Цвейгу: „Я действительно думал жениться этой зимой, но отец невесты грубо мне отказал. Мне нужно работать и зарабатывать деньги, потому что, когда у меня будет необходимая сумма в кармане, я не буду, разумеется, больше задавать вопросов этой старой деревянной башке“. Для него все зависит от того, как будет воспринят „Петер Каменцинд“. В письме своему другу немецкому писателю Карлу Францу Гинекею он искренне изливает душу: „Если я смогу когда-нибудь жениться, я поселюсь в пригороде Базеля… Там много деревьев с неопадающей листвой, там расстилается вплоть до Альп широкая и светлая прирейнская равнина — это то, что я люблю, в чем нуждаюсь“.

Неисправимый молодой человек наконец принимает решение: женившись, он хочет устроиться в уютном жилище с большими шкафами из красного дерева, с зелеными растениями в кадках, с соломенными корзинами, наполненными бутылками с малагой, и с садом, где среди больших деревьев прогуливаются довольные гости.

Герман кажется себе то вольным бродягой, то послушным ребенком, тоскующим о комфорте. „Я люблю, — пишет он, — вдыхать на лестнице этот запах тишины, порядка, чистоты, благопристойности и обузданное™, запах, в котором всегда, несмотря на свою ненависть к мещанству, нахожу что-то трогательное“. Мия, кругленькая и состоятельная, с фиалками на шляпке, в митенках, возле разбросанных рядом платков и партитур для фортепьяно являет в его глазах образ благополучия.

В 1904 года громкий успех „Петера Каменцинда“ положил конец всем сомнениям. Книга продается, приносит доход. К чему ждать? Мария и Герман решают пожениться. 26 июня Герман признается Елене Войт: „Свадьба приближается. Нам желают счастья. Невеста готовит приданое; а я чувствую себя необыкновенно хорошо, мне кажется, будто я маленький мальчик, словно мне двенадцать лет. Я удивляюсь, что меня настолько принимают всерьез. Я не устаю радоваться тому, что у меня есть женщина, семейный очаг, удовольствие от жизни… я испытываю счастье оттого, что чувствую себя теперь остепенившимся человеком, приличным буржуа“.

Он наслаждается этой передышкой вдали от городов, на природе, со своими книгами и литературными проектами, со своей музыкой, со своими трубками и удочками, вместе с Марией, которую воспринимает во многом как мать, которая заботится о нем, пока он работает или предается радостям детства — собирает шишки для костра, подстерегает куропаток и зайцев: „Это так же интересно и гораздо более занимательно, чем жизнь в городе“.

Что думает об этом молодая супруга? Она восхищается Львом Толстым и Иеремией Готхельфом93, швейцарским писателем-буржуа, который не гнушался сельских работ, — и сама мечтает жить среди простых людей. Герман желает обрести с Марией семейный очаг и вопрошает природу как писатель, обладающий чутким восприятием, как Петер ле Верт, одаренный способностью с нежностью ею восхищаться. Вдохновленные мыслью о прелестях сельской жизни, молодые в свадебный вечер оказываются в доме рядом с ригой, в одинокой деревеньке на берегу озера Констанц. Начинается „идиллия Гайенхофена“…

Лето в разгаре… „Каштаны источали в изобилии великолепное благоухание, исходившее от их розовых цветочков-свечечек, одуряюще-горячо пах жасмин, колосилась пшеница…“ Молодые наконец устроились. Герман велел доставить свои удочки, а Мария — фортепьяно. И теперь еще можно увидеть их деревенский дом, выходящий фасадом на небольшую площадь, недалеко от школы, напротив католической часовни. Рядом с домом росла липа, теперь не существующая, приблизительно их ровесница. Пространство перед домом было расчищено, у стен Мария посадила любимые мужем настурции. Дубовые двери, ведущие в расположенную рядом конюшню, покрывала резьба времен Тридцатилетней войны.