Когда все вышли на исходные позиции, раздался сигнал к атаке. В штабе и в избах, где гитлеровцы расположились на ночлег, раздались разрывы гранат. Удалось подорвать и танки, которые немцы пытались завести.

«Я оказался на самом правом фланге, – рассказывает Евгений Александрович. – Когда из домов начали выскакивать фрицы, я, как и все, открыл по ним огонь. Я всё-таки был охотником и довольно прилично стрелял. От интенсивности огня даже нагрелась ствольная накладка. Я тогда расстрелял большую часть патронов, а у меня их было около двухсот, патронташи висели прямо на груди. Очень мощный огонь был и с той стороны. Стреляли немцы в основном трассирующими пулями. Это зрелище не забыть. Очереди переплетались, была удивительная красота, смертельная. Потом стали рваться мины».

Чекисты были вооружены карабинами – только у заместителя политрука снайпера Лазаря Паперника была снайперская винтовка, и он кричал: «Ребята, давайте мне цели! Цели давайте!» А немцы, по словам Евгения Александровича, «не выставлялись на каждом углу – потому что это была армия». Но из каждого угла стреляли – надо было смотреть, где вспышка, и посылать туда пулю. «Наш отряд 25 человек развернулся в довольно широкую цепь. Мы не могли быть в куче, как изображено на известной картине, – указывает он на стену. – Достаточно одной очереди, и вся эта группа будет уничтожена. Время для меня тогда очень сжалось, и я не могу сейчас до деталей все вспомнить. И вообще, сколько прошло времени – сказать не могу. Помню, как подполз сзади Лазнюк, его лицо было в крови. Он приказал отходить к сараям. Передо мной парень полз, я видел, как трассирующие пули стибанули ему по спине, как он потом зашевелился и взорвал себя гранатой РГД. Должен я был об этом сказать? А в это время там Паперник кричал: “Не делай этого!”».

«Все это происходило на левом фланге, – продолжает Евгений Александрович. – Кто-то сказал, что это Паперник. Относилось ли это к Папернику? Ведь он якобы застрелился из пистолета ТТ. Ну и пошло-поехало – Герой Советского Союза, по социальному положению – рабочий часового завода, по национальности – еврей. Хороший вообще парень был, певец отличный. Немцы нас обходили, заходили с тыла – на снегу были видны черные каски. Позади нас была довольно большая высота, откуда мы пришли и куда предстояло уходить. Но когда он взорвал себя – я понял, что в плен попадать нам было невозможно. Потому что за мной стояла моя семья. Тогда бы им это обязательно припомнили. А что бы со мной немцы сделали? Тогда я поднес наган к виску – и в этот момент из-за сарая буквально вывалились раненый Кругляков (он был ранен разрывом своей же противотанковой гранаты) и с ним совсем уже окровавленный Лазнюк. Кругляков крикнул: “Помоги!” Я спрятал наган, и мы вдвоем стали вытаскивать Лазнюка. По снегу это было очень трудно. Где пробежим немножко, где упадем, ползем… По нам вели огонь очень сильно… Пришлось даже из револьвера отстреливаться – но далеко было, не попал… Наконец мы свалились в овраг, там было какое-то пехотное подразделение, около взвода, которое не рискнуло прийти к нам на помощь… В официальном документе сказано, будто оно нас в нужный момент не поддержало. Нет, это было чистой воды предательство».

Как выяснилось позднее, отряд Лазнюка блокировал в Хлуднево танковый батальон немцев, усиленный минометами и артиллерией. Как рассказывает Евгений Александрович, в момент, когда они выносили раненого командира, в живых из чекистов уже никого не было, все было кончено. Позднее на маскхалате самого Ануфриева насчитали три пробоины, в том числе одну – на капюшоне.

«Лазнюк сразу задал вопрос их командиру, почему не вступили в бой, – рассказывает Евгений Александрович. – Тот начал что-то мямлить в ответ. И тогда я вижу, Лазнюк хватается за пистолет и стреляет ему прямо в живот со словами: “Ты предал меня и моих ребят, они из-за тебя погибли”. Дело было плохо. Велика была вероятность расправы над нами. Я мгновенно оценил обстановку и толкнул Лазнюка с Кругляковым в сани. С лошадьми обращаться я умел. Вот так нам удалось вырваться уже и от своих. Я сдал Лазнюка и Круглякова в медсанбат, а самого меня позвали артиллеристы: “Пойдем, у нас картошка печеная”. Увидели пробоины на маскхалате и говорят: “Долго будешь жить!”»

В 1967 году к юго-востоку от деревни Хлуднево появился памятник – высокая стела, заметная издалека. В нижней ее части, на раскрытой книге из темного мрамора, высечены ЩИТ и МЕЧ – эмблема госбезопасности – и слова: «Здесь похоронены 22 разведчика-лыжника из Отдельной мотострелковой бригады особого назначения НКВД СССР, геройски погибшие 23 января 1942 года в боях за деревню Хлуднево. За мужество и отвагу разведчики-лыжники посмертно награждены орденом Ленина, а заместителю комиссара отряда Лазарю Папернику присвоено звание Героя Советского Союза». Ниже сказано, что «памятник сооружен по инициативе и на средства комсомольцев и молодежи Комитета государственной безопасности СССР».

Ануфриев Евгений Александрович и Кругляков Алексей Павлович были награждены орденами Красного Знамени, а вынесенный ими с поля боя раненый командир Лазнюк Кирилл Захарович – орденом Ленина. В живых остались еще двое: Корольков Иван Тимофеевич (орден Красной Звезды) и Перлин Борис Лазаревич (медаль «За оборону Москвы»). 1 сентября 1942 года в Кремле награды чекистам-лыжникам вручал Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин.

В дальнейшем Евгений Александрович проходил службу в Пограничных войсках НКВД СССР на Кавказе и в Таджикистане на афганской границе. Демобилизовался он только в 1949 году, после чего окончил Московский областной педагогический институт, был оставлен в аспирантуре и стал секретарем парткома института. Защитив кандидатскую диссертацию, он был назначен заведующим кафедрой общественных наук в МВТУ имени Н.Э. Баумана, а с 1965 года и до самого последнего времени работал в МГУ имени М.В. Ломоносова, где защитил докторскую диссертацию по философии, стал профессором и более двадцати лет заведовал кафедрой, читал лекции в крупнейших советских и зарубежных университетах, в том числе в Польше, Германии и Испании. Когда мы говорили о судьбе Германской Демократической Республики, Евгений Александрович сказал: «Это было с нашей стороны предательство».

Очень интересной была тема научных интересов Евгения Александровича – «личностное начало». Его кандидатская и докторская диссертации были посвящены проблемам сочетания общественных и личных интересов, свободы и необходимости. «Никто из людей в этом мире не может жить в одиночку, как на необитаемом острове», – говорил он. Поэтому вопросы собственности, приватизации и социальной справедливости ему были очень близки, равно как и тема деградации личности в современном мире, потеря ей человеческого достоинства. Он с отвращением говорил о Чубайсе с его ваучерами, а ректору МГУ однажды заявил: «Виктор Антонович, а Вам не кажется, что частная собственность наносит ответный удар?»

Последнее время Евгений Александрович общался, помимо дочери и своего адвоката Сергея Евгеньевича, главным образом со мной и Игорем Алексеевым – полковником МВД, известным писателем, считая нас своими друзьями. Мы же в свою очередь не переставали расспрашивать его о природе Подвига, о тех мотивах, которыми руководствовались наши русские солдаты, идя на смертельный риск. Его ответы были порой неожиданными и заставляют о многом задуматься. По его словам, если немцы действовали рационально и для них было нетипично бессмысленное геройство, то наши зачастую неоправданно подвергали себя ненужному риску. Он часто вспоминал, как под Москвой на глазах у всех во время первого авиаудара немцев погиб капитан Новиков, а Михайлову оторвало ноги. «А просто потому, что оба хотели продемонстрировать свое геройство и не стали под бомбами ложиться на землю… Это фактически наш менталитет. Знаешь вроде, что улица простреливается, и всё равно перебегаешь, думая, авось пронесет. А немец сидит и ждет, когда русский дурак побежит через улицу».