С каким наслаждением, с каким сладким томлением слушала Инегельду Альвена! Истосковавшееся по материнству сердце уже подавило в ней и недюжинный ум, и волю, и даже ту высокую боль о вырождающемся в топях родном народе, которую она искренне полагала доселе единственным смыслом всей своей жизни, ниспосланным ей богами. Слушала, но уже не слышала. Не слышала готовых ответов на еще не заданные вопросы, ловко вставленные Инегельдой в хорошо продуманный рассказ.

Но пока не прозвучали те слова, которых ждала Инегельда от Альвены. И поэтому, чуть помолчав с грустной улыбкой на пухлых, еще таких детских, таких мучительно беззащитных губах, продолжала:

– Я была еще мала, чтобы понять тогда отношение господина Эвальда ко мне. Знала от женщин, которые учили меня, и от служанок, которые мне прислуживали, что господин когда-то потерял жену и детей во время бури на море, сам чудом спасся и дал клятву, что не женится и останется верен погибшим до конца дней своих. И только потом, потом, попав в чужие руки, к новым господам, я поняла, что мой добрый господин видел во мне погибшую дочь, а не прибыльный товар и, вероятно, не хотел со мною расставаться вообще. Но боги рассудили иначе.

Она замолчала, но уже не грустная улыбка, а горе, огромное горе и огромная боль читались на ее лице. А в остановившихся, вдруг заледеневших глазах отразился такой живой, такой черный ужас, что Альвена, не выдержав, прижала к груди ее головку:

– Не надо. Не рассказывай. Тебе больно и страшно, я вижу.

– Мне больно и страшно, госпожа моя, – покорно повторила Инегельда. – Но я должна, должна…

И вновь Альвена промолчала, и девушке пришлось заговорить быстрее, чем она рассчитывала.

– Я не знаю… то есть я не помню. Была ночь, меня схватила Смирена… Та славянка, няня, я рассказывала тебе о ней, госпожа. Схватила сонную и потащила из дома. Кажется, он уже горел… А во дворе слышались вопли женщин, крики мужчин, лязг мечей. Все метались, все куда-то бежали, но Смирена пробилась сквозь челядь, и мы вышли к башне. Ее окружала стража господина Эвальда, он подхватил меня на руки и понес, а Смирена бежала сзади. Кругом шуршали стрелы, и господин прикрывал меня своим телом. И только в башне передал Смирене, а сам поспешил назад к своим воинам.

И вновь Инегельда на мгновение примолкла, и вновь Альвена ничего не сказала. Не желал олень идти к березе, не почуял еще жажды, которая вдруг перехватывает горло, и Инегельде ничего не оставалось делать, как продолжить столь опасный для нее рассказ.

– Меня повели по каким-то крутым и темным лестницам. Смирена совсем измучилась, я уже тащила ее за собой, и мы спустились в подвал, где было много детей и женщин. Я хотела остаться с ними, но Смирена и еще одна рабыня – хазарянка, что учила меня их танцам, – увели меня в самую дальнюю часть, и вход в нее женщины завалили снопами. Мы сидели в кромешной тьме, повсюду бегали и пищали крысы, хазарянка отгоняла их, а потом я пригрелась и уснула на коленях Смирены. – Инегельда судорожно вздохнула. – А проснулась от диких криков, хохота, железного лязга. Вооруженные мужчины втащили нас в подвал, и при свете факелов я увидела… я увидела обнаженных женщин со вспоротыми животами, госпожа моя! От ужаса я почти потеряла сознание, Смирену и хазарянку куда-то поволокли, а меня… с меня сорвали все одежды, госпожа, я стояла совсем голая, а они гоготали и хватали меня где хотели… Но, наверное, они уже насытили свою дикую ярость на тех несчастных женщинах, которые стонали, хрипели, еще шевелились на полу подвала со вспоротыми животами в лужах крови. Насытили, потому что не повалили меня на солому, а потащили наверх и вынесли из башни. И я увидела отсеченную голову своего доброго господина, воздетую на пику, и опять все затуманилось в моей голове, и я не знаю, что они сделали бы со мной, но тут подошел их конунг…

– Девочка моя! – выкрикнула Альвена, целуя залитое слезами лицо Инегельды. – Я никому не отдам тебя, никому! Я выпрошу, вымолю тебя у конунга, я заменю тебе мать, я сделаю все, все сделаю, чтобы ты навсегда забыла о пережитом и обрела бы покой в нашем с тобою доме…

Олень, мучимый жаждой, подошел-таки к березе, и невидимая стрела пронзила его сердце мучительно сладкой болью.

Подобно тому как отдельные зерна, складываясь по одному, вдруг теряют счет, становясь кучей, так и вооруженные отряды, дружины и рати, где-то начавшие свое движение, внезапно заполонили все пути, не только водные, но и сухопутные, стекаясь к волоку и оседая там в ожидании, когда придет их черед перебраться на Днепр, вступить в пределы коренной земли кривичей и вновь разойтись по тем направлениям, которые определит для них общий вождь, конунг русов Олег. Уже Зигбьерн провел свою дружину, а Перемысл готовил к волоку свою; гонец сообщил, что Гуннар сколотил добрую рать из чудин и ливов, а Ландберг, по слухам, ведет успешные переговоры с финнами. Ставко привел своих славян-лучников и по повелению конунга уже распределил их по обе стороны волока для прикрытия тяжелых и медленных работ, а Хродгар доставил продовольствие, собранное в Старой Русе и закупленное у новгородцев распорядительным Ольрихом.

В таком состоянии и застали волок Сигурд, Урмень и Одинец, возвратившись из дальней поездки. Сотни воинов ждали своей очереди у костров на поляне, в ближних лесах и на лодьях; повсюду стучали топоры, с шумом рушились деревья в засеках, и многоязычный говор непривычно звучал в доселе тихом и уютном месте. Конунг, воеводы и их бояре выселили ватажников Урменя, что, в общем, было на руку, облегчая незаметное исчезновение. Но незаметно исчезнуть не удалось: пока отдыхали после трудной дороги и готовились к не менее трудному пути в Старую Русу, прибыли лодьи сверху, доставив Хальварда и старого Донкарда.

– Сиди в шалаше, Сигурд, – посоветовал Одинец, принесший это известие. – Попадешь конунгу под горячую руку. Завтра уйдем от него подальше.

Но и отсидеться не пришлось не только Сигурду, но и Урменю. Ввечеру их шалаш навестил Перемысл.

– Конунг желает видеть вас на совете.

– И меня? – удивленно спросил Урмень.

– И тебя, княжич. Меч оставь, с мечом только Сигурд на Думу приходит. Его право.

Совет собрался в Гостевой избе, где совсем недавно Урмень принимал конунга Олега. Рядом с Олегом сидел Донкард, но правое место было свободным, и конунг молча указал на него Сигурду. Их явно ждали, потому что тихие разговоры за столом, которые вели воеводы между собой, прямого отношения к предстоящим делам войск не имели. На совете не было только Гуннара и Ландберга, но Хальвард был: Сигурд поймал его хмурый взгляд.

– Добро, что отплыть не успел, – сказал ему Олег, когда тот усаживался на указанное место. – Княжич Урмень пришел, продолжим наш совет, бояре и воеводы. Я напомню вывод, к которому пришли мы. Это полезно еще раз услышать всем, а Сигурд и княжич должны знать, каковы ожидающие нас трудности, чтобы помочь нам преодолеть их. – Конунг помолчал. – Мы все повинны в том, что не учли силу, с какой привлекает воинов запах легкой добычи. Мы… считали золото, чтобы вооружить и прокормить сотни, а к нам стекаются тысячи, ничего не требуя за воинские лишения и будущую отвагу. Эти тысячи грозят переполнить и истощить земли наших союзников – кривичей, и мы вынуждены принять меры защиты. Жадный воин – всегда плохой воин, но, когда он не видит врага, он вдвойне опасен для друга. Мы должны увести все добровольные рати подальше от Смоленска ради безопасности наших союзников. Есть ли иной путь на Днепр, княжич Урмень?