Турок-конвоир изображает на лице неудовольствие моей медлительностью и, не убирая правой руки с рукояти пистолета, левой показывает направление. Понял, не дурак, пошли. Я, было, попытался вывернуть шею и поглядеть, что на месте нашей базы творится, но не преуспел, сзади послышался грозный окрик, и пришлось дальше идти, глядя строго вперед. Состояние внутренних помещений бывшего райотдела откровенно разочаровало, от былого евроремонта тут мало что осталось: паркет весь вздулся и повыщербился, большая часть настенных панелей и квадратов подвесного потолка исчезла в неизвестном направлении, а их место заняли цементная «шуба» и грязно-белая известь. Похоже, нелегко пришлось этому домику после того, как я в нем бывал последний раз. На глаза попался яркий плакат, цветной заплатой выделяющийся на серой стене. На нем белозубо улыбающийся и до невозможности гордый красавец в турецкой форме сжимал в руках винтовку с примкнутым штыком. Подписей было две — на турецком и на английском. Турецкую тарабарщину я, разумеется, не понял, а вот на перевод английского вполне хватило и моих полузабытых школьных познаний. «Я горжусь, что я — турок!» и «Мой дом — здесь!», а может даже, «Я тут дома!». Вот так вот, скромненько и со вкусом, он даже тут — дома. Ай, молодца! Что-то сразу Йося Геббельс вспомнился… И с чего бы?

Пройдя по длинному коридору, мы начинаем спускаться в подвал. Там, за массивной металлической дверью обнаруживается пустая комната, больше всего похожая на пресловутые «подвалы Лубянки»: пол, стены и потолок — серый холодный бетон, окон нет, а из мебели — пара стульев, ведро с водой и массивный крюк в потолке. Ох, е-мое, чует сердце, нехорошо мне скоро будет! Все, как по учебнику: перед допросом — предварительная фаза психологического прессинга. А если по-русски — бить будут, причем долго и, скорее всего, больно.

Не ошибся. Меня, не мудрствуя лукаво, просто цепляют цепью наручников за крюк, словно боксерскую «грушу». Ага, я «груша», а эта парочка уродов — боксеры. По сравнению с ними седой младший лейтенант из Червленной — просто дите малое. Эти били просто и без изысков. Уже минут через десять, получив очередной, неизвестно который по счету удар по печени, я просто вырубился. Но долго «отсутствовать» мне не позволили — окатили из ведра ледяной водой, и все началось по второму кругу. Одним словом, когда меня волоком втащили в камеру и, немного раскачав, прямо от лестницы зашвырнули на нары, выглядел я, наверное, — краше в гроб кладут. Да и чувствовал себя не намного лучше. Сокамерник мой, до того все так же безучастно сидевший на нарах, как только дверь за турками захлопнулась, достал откуда-то наполовину пустой глиняный кувшин с отбитой ручкой. Напившись, молча возвращаю ему посудину и благодарно киваю. Тот кивает в ответ. Вот и поговорили.

Утром разлепить глаза удалось с большим трудом: разбитое лицо отекло, веки набрякли. На ощупь голова сильно напоминает гигантскую подгнившую картофелину: мягкую и какую-то коряво-бугристую. Утро китайского пчеловода, блин! Отбитые, но вроде не сломанные ребра болят страшно, да и ливеру вчера пришлось несладко. Ладно, уроды, бог даст, придет время — сочтемся. Я едва успел еще раз напиться и «прогуляться» до отхожего места, которое тут заменяло большое ржавое ведро, как за мною снова пришли. Снова двое солдат, но уже других. У вчерашних, похоже, смена закончилась. На меня снова надели наручники и повели через окруженный высоким каменным забором двор к зданию райотдела. Правда, на этот раз мы к подвалу не пошли. Пройдя ободранный и обшарпанный коридор примерно до половины, вошли в двери какого-то кабинета.

Да уж, похоже, что все убожество снаружи совершенно не коснулось места, в которое меня привели. По сравнению со всем только что увиденным кабинет выглядел просто роскошно: толстый ворс ковра на полу, основательная, по-моему, даже натуральной кожей обитая мебель, звериные шкуры и оружие на стенах. Вошедшие следом конвоиры статуями замерли у порога, так и не убрав рук с пистолетов. Оружием на стене заинтересовался особо, очень уж не похож был этот арсенал на парадную коллекцию: «Винторез» с расщепленным прикладом, пара американских карабинов М-4 разной степени ушатанности, один — обычный, второй — в хорошем тактическом «обвесе» вроде того, что я снял с командира группы «Оборотней», обычный АКС-74 с подствольным ГП-25 и очень необычная снайперская винтовка. Я в оружии разбираюсь неплохо, уж если сам в руках не держал, так хотя бы по плакатам или картинкам знаком, но тут пришлось честно признать — такой никогда не видел. Толстый ствол с длинным и узким цилиндром дульного тормоза-компенсатора на конце, явно ручной работы, красивое и, скорее всего, удобное ложе необычной формы из матового темно-зеленого пластика. Приклад с регулируемой «щекой» и затыльником. Скользящий затвор и маленький, едва выступающий снизу из корпуса, отъемный магазин патронов на пять. И большой оптический прицел. Я в них разбираюсь плохо, но явно не наш ПСО, а какой-нибудь «Льюпольд» или еще какая-то дорогущая импортная игрушка, за которую наши отрядные снайпера готовы были душу продать. Эта винтовка чем-то неуловимо напоминала нашу СВ-98[51]или финскую TRG,[52]но в то же время была как-то элегантнее, что ли. Одним словом, видно было, что ручная работа, эксклюзив, а не конвейерная сборка. Красавица!

— Что, заинтересовался моей коллекцией? — разглядывая висящие на стене стволы, я даже и не заметил, как сквозь занавешенный тяжелой бордовой портьерой дверной проем в кабинет зашел его хозяин. — Это не просто оружие, оно принадлежало моим самым лучшим, самым опасным и дерзким врагам. Я, знаешь ли, немного тщеславен, люблю иногда вспомнить былые победы. Будь уверен, твой автомат займет — на этой стене достойное место.

Потом полковник что-то говорит по-турецки, и один из конвоиров снимает с меня «браслеты», а когда я начинаю растирать отекшие кисти рук, жестом указывает мне на стоящий посреди кабинета стул. Что ж, присядем, если предлагают.

Если бы меня попросили коротко описать внешность полковника, я сказал бы: скользкий мерзкий тип. Хотя, если уж совсем откровенно, неприятной его внешность вовсе не была, скорее полковник был похож на актера Омара Шарифа в возрасте лет сорока пяти — пятидесяти: смуглое, с правильными чертами лицо, черные глаза, густые брови, ухоженные усы с проседью. Такие вот восточные красавцы часто женщинам нравятся, но лично у меня почему-то ассоциируются с сутенерами. Не знаю, наверное, просто не люблю таких вот лощеных типов, этаких манерных и приторно-утонченных. Тоже мне, аристократия, блин! С помойки…

— Ну, здравствуй-здравствуй, мой юный друг, — в отличие от мамелюков, с их вполне обычным южнорусским говором, полковник говорит с чуть заметным, но необычным акцентом. — Много о тебе слышал, уже и не надеялся встретиться, тут — такой сюрприз. Я — полковник турецкой армии Атмаджа Кылыч. Можешь звать меня Атмаджа-эфенди.