Я ненавидела ее из-за рисования… И моя ненависть имела две видимые грани и бесчисленное количество невидимых. Первая, видимая, заключалась в том, что мы никогда не покупали вещи, как у моих друзей. Тогда я, конечно, думала, что это из-за недостатка денег, но позднее поняла, что все дело во вкусе.

Вторая видимая грань касалась самой мамы: ее внешности, как она двигалась, одевалась, как отличалась от других мам, — я боготворила ее и в то же время стыдилась.

Больше всего я стыдилась ее рук и всегда украдкой следила за ними. Если на них были пятна от краски, то я успокаивалась: ясно, что она целый день работала. Но все равно я стыдилась ее, потому что она выглядела неряхой, просила ее умыться, прежде чем здороваться с моими друзьями. Если ей хотелось прийти в школу, чтобы встретить меня, то мы обычно договаривались о встрече в ближайшем церковном дворе, на кладбище Святого Винсента. Там она стояла незамеченной в тени высоких тополей.

Мамины руки в пятнах начали постепенно связываться у меня с иерархией в наших запутанных семейных отношениях. И медицинская сумка отца стала моим способом противостоять этому. На деньги от продажи таблеток — хотя их и было немного — я покупала то, что хотела. Маленькие безделушки, на которые не смогла бы накопить. Да и попросить на них денег не посмела бы. Карандаши для бровей и шоколадки из ларька у музыкальной школы, сигареты, которые мы с Май по-братски делили на переменах, и подарки, которые я посылала бабушке на день рождения. И еще туфли на высоких каблуках, которые я не осмеливалась надевать при домашних, а потом и презервативы для нас с Максом, когда я ночевала у Май.

Прошло несколько лет, прежде чем я поняла, как сильно неожиданная выволочка отца изменила меня. Все странные симптомы моего недуга закончились, и я стала несгибаемым, фанатичным поборником правды, не перенося ни малейшего намека на ложь.

Из-за этого неистового рвения к правде я совершенно перестала рассказывать все свои истории, потому что никогда не знала, выдуманы они мной или просто украдены. Я перестала также заниматься музыкой. Неуверенность, присущая творческим людям, — суть притворство и кокетство, рождающие неискренние и фальшивые чувства, которые все больше затягивают в ложь. Незаметно, но уверенно я пятилась назад, отходила от легкой и праздной жизни, замкнулась в себе, играла на трубе исключительно для собственного удовольствия и соглашалась на все подработки, которые раньше так презирала.

Удивительно, как много людей хочет проводить в последний путь своих близких под звуки трубы. Если повезет, то ты не увидишь ни похоронной процессии, ни роскошных букетов, ни гроба, ни убитых горем лиц. Ты просто занимаешь свое место, органист говорит, что все в сборе и можно начинать. Потом все обычно так заняты организационными вопросами, что забывают про музыкантов. И можно незаметно исчезнуть со скорбного мероприятия, как только получаешь расчет. Сотрудник похоронного бюро достает толстый кошелек из внутреннего кармана своего потрепанного костюма и отсчитывает купюры. Бывает, что потом домой приходит благодарственная открытка, но это случается нечасто. В общем, так можно легко и быстро заработать неплохие деньги.

* * *

С годами мама стала все больше походить на бабушку. Когда ее подруги сгорбились и на их лицах появились морщины, тела округлились, а животы обвисли, мама, напротив, похудела, стала тонкой, черты ее лица заострились и стали еще более прекрасными. Кожа на скулах натянулась, взгляд прояснился, и на свет появилась самая красивая женщина, которую я только знала.

Я не сама разглядела ее красоту, а благодаря отцу. Это его глаза вспыхивали, как только она заходила в комнату, его любовь к ней заставила меня осознать ее прелесть. И внимание к маме других мужчин — на улице, в магазинах и среди знакомых — лишь подтверждало это. Даже маленькие дети замечают такие взгляды.

Я утверждаю, что ее красота была главным отличительным знаком нашей семьи, и затрудняюсь сказать, кем мы стали бы без нее. Скорее всего, просто никем. Куда бы мы ни приходили, сначала замечали ее, а потом нас, освещенных ее сиянием.

Мы с отцом и Астрид несколько раз уезжали без нее. Одна из таких поездок была в Швецию, в область Сконе, где родился папа. Путешествие получилось унылым, я с сестрой тревожилась за отца. Как он себя чувствует? Выдержит ли нас без мамы? Не скучно ли ему?

Мы уже выросли из детских парков и прочих подобных заведений, но все равно просили его отвести нас в эти ужасные места. Я и сестра должны были придерживаться определенного сценария, только так можно было расслабиться и не беспокоиться о своем поведении. Мы с сестрой точно знали, как нужно бегать по улицам и играть и что папа тогда будет выглядеть как любой другой отец, исполняющий детские капризы, и никто не покажет, что тоскует по маме.

Все трое играли свои роли. Это была игра, которую мы сами придумали. Импровизация приветствовалась, но в допустимых рамках. Основным условием этой игры оставались лишь родственные связи, однако свои чувства и желания мы прятали как козыри.

В парках и на аттракционах нас с Астрид одолевали скука, беспокойство и ожидание. Мы хотели вернуться домой, снова ступить в мамин мир, принадлежать ей, греться в лучах ее света, снова стать самими собой и переложить ответственность за нашу жизнь на нее.

Я помню, какое облегчение охватило нас, когда мы взбегали по ступенькам к нашей квартире. Наконец-то мы вернулись домой, к маме и смогли рассказать обо всем, чем занимались и что видели в папином саду.

Мамина красота — это не только привлекательное лицо. Это и густые рыжие волосы, цвет кожи, форма лица, длинные ноги, ее осанка и облик — тщательно подобранная одежда, прическа, украшения и… голос. Плюс ее работа, ее способность сосредоточиться и результаты, которых она добивалась, — признание и успех.

Каждый день целый год, кроме августа, когда мы были в отпуске, мама рано вставала, готовила нам всем завтрак, варила крепкий кофе себе и отправлялась с термосом в свою студию. Иногда она была там недолго, но обычно возвращалась домой только к ужину. Перед каждой выставкой она будто исчезала для нас, могла пропадать месяцами. Частенько она оставалась ночевать в студии. После таких ночей в нашей квартире словно повисало облако папиного беспокойства. Мы с Астрид делали все, чтобы развеять его, — бежали на угол и покупали свежий хлеб, без умолку болтали, пока варился кофе, и целовали папу в щеку несколько раз, чего обычно не делали, перед уходом в школу. И все равно мамино отсутствие чувствовалось во всем доме. Пустота. Я ощущала это весь день, в тишине возле ее нетронутой кровати по утрам, в отсутствии ее голоса, в застывших и неестественных улыбках на наших с сестрой лицах. Тишина воцарялась в квартире, хотя мы вели себя как обычно.

«Повисла серая тяжелая тишина, будто мама уже умерла».

На этой мысли я всегда останавливалась, не думала дальше. Мне казалось, что, если я сформулирую все до последнего слова, она станет реальностью. Если мне не удастся удержать эти слова, когда я думаю о ней, то смерть накроет маму своей тенью. Как будто в наказание, потому что одна из ее дочерей не смогла справиться со своими мыслями. Возможно, я втайне даже желала этого и ожидала перемен, которые произошли бы после ее смерти, касающиеся нас, живых, а скорее всего, спокойствия — оно обычно наступает, когда худшее уже позади, — и света, проникающего в квартиру и навсегда изгоняющего тень матери.