– Ничего… не надо! – Громобой хотел сказать, что и так обойдется, и обнаружил, что уже совершенно высох.

– Ну, если кто из колодца, как из дому, выходит, так чего же ему и не высохнуть? – с видом мнимой невозмутимости рассудил один из мужчин, с простым круглым лицом и пшеничной бородкой.

– Как из дому из воды водяной выходит, – подхватил другой. – И он не сохнет, сколько ему по суше ни ходить. С левой полы всегда вода каплет.

И десять голов разом опустилось посмотреть на подол Громобоевой рубахи. Громобой ухмыльнулся, опять вспомнив Досужину жену с ее пучком зверобоя.

– Да ладно тебе, дядя Миляй! – сказала хозяйка, разворачивая полотенце с хлебом на столе перед Громобоем. – Какой тут водяной, когда шатунку прочь прогнал! Какой тут водяной! Видно же!

– Умная ты, Задорка! – Чернобровый старик недовольно качнул головой. – Видно! Когда видно станет, так поздно будет!

– Угощайся, гость дорогой! – Женщина поклонилась Громобою. – Небогато угощение, вот еще каша погреется, да уж что есть!

– Что есть, то и надо есть! – невесело пошутил тот парнишка с опухшими глазами, что спрашивал про снежок. Как видно, эта унылая поговорка была тут в ходу.

И не мудрено: хлеб был жестким, с отчетливым вкусом растертой сосновой коры. Белена и та зимой не растет. Овсяная каша, которую хозяйка вслед за тем поставила на стол, оказалась жидкой, водянистой, и Громобою было стыдно объедать хозяйкиных детей. Если бы не обязанность гостя, он бы не стал есть.

– Что за земля-то здесь, расскажите! – попросил он хозяев, чтобы они не сидели молча и не провожали глазами каждую его ложку.

Как оказалось, он и сам не ошибся: колодец, послуживший ему воротами из города Стрибожина, оказался вырыт на земле речевинов, в трех днях пути от города Славена. Род, в гости к которому он попал, звался Пригоричи. О себе им было особо нечего сказать, зато о родичах той белой девчонки, которая хотела заманить его в лес, рассказали много.

– Шатуны это! – говорил старейшина рода, чернобровый старик по имени Заренец. – Водятся у вас такие?

– Всякая дрянь водится, а никаких шатунов не знаю, – отвечал Громобой.

– Шатуны, охраните нас чуры и Мать Макошь, – это лешачья порода такая! – рассказывал старик. – Все лешие, сколько есть, осенью спать ложатся, сквозь землю проваливаются и добрым людям зла не делают. А есть шатуны – этот род спать не ложится, всю зиму по белу свету шатается, себе поживы ищет. Раньше их мало было – одного в год повстречаешь, сохрани Макошь, а то и по целым годам не было этой напасти. А этот год… – Он махнул рукой. – Понятное дело – зиме-то нет конца, вот они и расплодились. И поели народу… И у нас, и у Комаровичей, и у Кременников…

– А за дровами-то надо! – подхватила пожилая женщина с глубоко запавшими глазами. Как видно, раньше она была весьма дородна, но теперь пришлось ей похудеть. – В холодной избе-то не посидишь! Дети у всех! Хлев вон старый на дрова разобрали, да на девять печей не хватит! Два курятника уж спалили в печах, а как поедем за дровами – тут они, проклятые! Иди, говорит, за мной, у меня в дому тепло! Понятное дело, какое у нее тепло! Нечисти-то лесной тоже голодно!

– Ездим за дровами помаленьку, а шатуны-то… балуют… – прибавил круглолицый дядя Миляй. – Дальше опушки не сильно ходим, а все же дрова-то надо! Они прямо у опушки и стерегут! Того гляди, в огнище вломятся…

Хозяйка, Задора, концом полотенца смахнула слезу со щеки.

– Мужа ее съели, – пояснил Заренец, заметив вопросительный взгляд Громобоя. – Почти первым пропал. Ездили за дровами, шатуны сманили его. Вроде с нами был, а глядим – нету, и следу нету. Тогда-то они только в лесу шатались, и то в самой чаще. А дальше – больше. Сперва на опушку, а теперь и под самый тын подходить стали. Теперь и за ворота выходить боимся – кто выйдет, они тут как тут. Сам же видел.

– Под самые ворота приходят, грому на них нет! – злобно бросила старуха. – Среди бела дня! Так и ходит под воротами, так и просится, так и зовет! Без дров, без воды, бывало, по три дня сиживали!

– Заманивают в лес – не хочешь, а пойдешь! – наперебой стали рассказывать Пригоричи.

– И кого они поманят, того уж не догонишь и не скрутишь.

– А если и скрутишь, так все одно помрет, шатуны издалека из него дух вытянут.

– И много у вас пропало? – спросил Громобой.

– Пятеро, – подавленно ответил Заренец, и все вокруг поопускали головы. Женщины начали всхлипывать. – Муж ее, да две девки, да парень еще один, да мальчишка на десятом году. – При этих словах старик как-то весь осунулся, и Громобой догадался, что пропавший мальчик, похоже, был его собственным внуком. – Видел же ты ее… Она манит, а ты не хочешь, а идешь, не хочешь, а идешь… Кого получше берут, помоложе, попригожее…

– Как же ты за ней не ушел-то? – воскликнула Задора. Ей давно хотелось задать этот вопрос: такая сила ей казалась превыше человеческой. Она стояла перед Громобоем, терзая от волнения край передника, а ее большие глаза горели какой-то тревожной жаждой дела. – Как же ты сумел? Или ты такое слово знаешь? Или у тебя оберег есть?

– Оберег? – повторил Громобой. – Да… нет вроде…

«Я сам себе оберег!» – мог бы он сказать, но понимал, что это мало что объяснит.

– Уж если кто через колодцы, как через ворота, ходит, тому никаких оберегов не нужно, – опять начал дядя Миляй.

– Да отстань ты! – Задора махнула на него краем передника. – Мало ли что теперь бывает! Весна потерялась, лето потерялось, дороги перепутались, нечисть вся на волю вышла – должен же хоть кто-то справиться! Должен же хоть кто-то помочь! Когда надо, тогда он и появится! Когда терпеть больше нельзя, тогда он и придет! Ведь так?

Все ее лицо дышало верой, глаза блестели, и она, несмотря на бедную одежду и серый повой, была так красива, что Громобою вспомнилась богиня Лада. Задора смотрела прямо ему в глаза, взгляд ее погружался все глубже, и Громобой понял, что может ей ничего не объяснять. Она все о нем поняла. Она ждала его, как ждали его по всему белому свету, и она узнала его, когда он оказался на ее пути.

– Ты – Перун Громовик, – тихо и убежденно сказала Задора, и губы ее слегка дрожали. – Ты – Гром Небесный. Ты пришел к нам.

Голос ее пресекся, на глазах показались слезы, грудь часто задышала. Она поверила, она уже видела спасение, но измученной душе нелегко было вынести такой поворот.

– Уж чем смогу, помогу, – ответил Громобой, не подтверждая и не опровергая ее догадку. – Затем и шел. Надо мне в Славен поскорее, да уж сначала я ваших шатунов повыведу. А то к весне и живого человека не останется.

Ответом было молчание, и только кто-то неудержимо покашливал у двери. И Громобой молчал, мысленно прислушиваясь к собственным словам. Ему вдруг стало ясно, что откладывать и тянуть больше нельзя. Белый свет застыл в последнем напряжении, и если немедленно не вернуть его на прежнюю дорогу, то все рухнет и помогать будет некому.