— Садитесь, Всеволод Петрович.

Тот подошел к кровати и присел на многострадальный стул. Снова аккуратно оправил пиджак.

— С чем пожаловали?

Всеволод Петрович оглядел меня без особого почтения и ухмыльнулся:

— Так ты, значит, и есть герой?

Во второй раз за сегодняшний день меня обозвали героем, и это мне нравилось все меньше и меньше.

— Вы можете называть меня Ингве. И мы, кажется, на брудершафт не пили.

— Можем и выпить, Ингве, — неожиданно покладисто заявил Гармовой и извлек из своего портфеля бутылку. Портвейн. «Три семерки».

— Спасибо, я воздержусь.

— Какой-то ты, герой, парнишка не компанейский.

— Послушайте. У меня болит голова. Мне все остоебенело. И, поверьте, Всеволод Петрович, еще минута этого бессмысленного разговора — и я вышвырну вас в окошко к едрене фене. А этаж, между прочим, высокий.

Гармовой осклабился.

— Очень бы хотелось посмотреть. Хотелось бы мне, братан, полюбоваться, как ты меня из окна кидаешь. Че-то твои волки не сильно мной раскидались.

С еще одним сокрушенным вздохом я встал с кровати, взялся за ее металлическую спинку и спокойно сложил каркас пополам. Оглянулся на Гармового. Тот снова оскалился.

— Дешевые, брат, понты. Дешевые.

Принял кровать из моих рук и расправил все, как было. После чего снова уселся на стул и плюхнул на покрывало свой задрипанный портфельчик.

— Ну что, так и будем пиписьками меряться или за дело поговорим?

Я плюхнулся на многое за этот беспокойный день пережившее ложе и сказал:

— Отчего бы и не поговорить. Поговорим. О чем будем разговаривать?

Экс— капитан отщелкнул замок на своем портфельчике и зашелестел какими-то бумагами. Наконец вытащил письмо в потрепанном конверте с многочисленными марками. Меня что, все сегодня конвертами будут потчевать?

— Ты, Ингве, по-фрицевски читать обучен?

— Да уж как-нибудь.

— Ну, почитай, — сказал он, вручая мне конверт. — А потом побеседуем. Я пока, если ваше гномское величество не возражает, оскоромлюсь.

За «гномское величество» надо было бы ему жопу на уши натянуть, но я лишь сдержанно улыбнулся.

— Да че уж там. Гуляй, волчина.

Гармовой захохотал и, разом скрутив пробку, опрокинул портвешек себе в пасть. Я развернул пожелтевшие от времени листки, исписанные острым готическим почерком — школяр писал, не военный и не работяга — и взялся за чтение.

«Здравствуйте, милый Генрих!

Очень приятно было получить Ваше письмо. Рад был узнать, что с Мартой у Вас все наладилось: видит Бог, жизнь и без того потрепала нас достаточно, а семейные неурядицы здоровья никому не прибавляют. Говоря о здоровье: я, как Вы знаете, нахожусь сейчас в госпитале в маленьком бразильском городишке (извините, что не привожу здесь его названия — таких вещей я предпочитаю не доверять бумаге). Врачи отводят мне от силы два месяца, и только поэтому я решился ответить на заданный Вами вопрос. Что взять с мертвеца? В окошко я вижу двор, по которому индейские ребятишки гоняют кур и собаки лежат на солнцепеке, грея лишайные бока. Не правда ли, это не совсем то, чего мы ожидали от жизни? Впрочем, к черту старческое брюзжание!

Сейчас я припоминаю, что в руководимом Вами отделе относились к нашим исследованиям со здоровой долей скепсиса. Поэтому Ваш интерес слегка меня озадачил. Надо сказать, что, в свою очередь, и мы втихомолку посмеивались над вашими поисками Атлантиды. Полагаю, что и в любом научном заведении подобного рода каждая группа зациклена на своей работе, и на соседей смотрит в лучшем случае как на безобидных маразматиков, пускающих на ветер государственные субсидии.

Итак. Как Вы знаете, отдел наш занимался германским наследием в Европе, сосредоточившись преимущественно на упомянутом Вами клинке. Не буду перечислять характеристики этого оружия: Вы, кажется, присутствовали на двух или трех летучках, проводимых незабвенным Отто. Да, еще одно: в письме я не буду упоминать фамилий. Как знать, может быть, кто-нибудь из участников этой истории выжил, и мне бы не хотелось подвергать моих былых товарищей малейшему риску. Полагаю, Вы вспомните, о ком я веду речь.

Отто, один из поразительнейших людей, с которыми я за всю мою жизнь имел честь познакомиться, пригласил меня присоединиться к его отделу в феврале сорок четвертого года. Тогда уже было понятно, что в войне наступил перелом. Наша операция под Сталинградом благополучно провалилась, унеся жизни тысяч и тысяч германских солдат. Союзники готовились к высадке в Нормандии. Говоря кратко, нам необходимо было нечто, могущее обернуть вспять ход компании. Отто искренне верил, что меч по имени Тирфинг может оказаться как раз таким могущественным артефактом. Под большим секретом на второй день после моего зачисления в отдел он провел меня в одно из подземных хранилищ, отведенных нашему ведомству в Луре (как вы знаете, большая часть сотрудников уже успела к тому времени перекочевать в Стейнхауз, однако мы задержались в Берлине). Каково же было мое изумление, когда, отперев сейф, Отто предъявил мне столь долго взыскуемый клинок. Химический и развитый лично мной изотопный анализ подтверждал неимоверный возраст артефакта. Поражал и состав стали, отличный от всех известных нам человеческих сплавов. Мы разрабатывали также новые методы анализа, в частности, ЭМР… впрочем, Вам будут неинтересны эти детали. Как бы то ни было, я пришел в неимоверное возбуждение. Однако Отто быстро охладил мой пыл. Как он объяснил, клинок был неполон. Поначалу я даже не понял, о чем мой новый начальник говорит. На первый взгляд, этот огромный меч с золотой рукоятью, видом напоминавший средневековый эспадон, не содержал никакого изъяна. Это было удивительно: никто из наших, конечно, не решался притронуться к клинку с полировальной мазью или, не дай Бог, точильным аппаратом, и в то же время заточка меча была безупречна и на лезвии не нашлось ни малейшего пятнышка ржавчины. Я поинтересовался, каким же образом удалось овладеть артефактом. Отто без особой охоты поведал мне, что наша историко-аналитическая секция обнаружила список дневников принца Евгений Савойского, последнего достоверно известного владельца меча. Естественно, принц не использовал меч в сражениях: уже к семнадцатому веку такие клинки совершенно вышли из употребления. Не говоря о том, что одному человеку, сколь угодно сильному, в бою его было просто не поднять. Поверьте, Генрих, я пробовал и скажу откровенно: если кто-то когда-то и орудовал этим чудовищным оружием в битве, то был не человек, а дитя древнего бога, или, быть может, дьявола. Принц возил меч с собой, как забавную диковину или, скорее, талисман. Известно, однако, что до 1702-го года он с клинком не расставался.

По завещанию принца, дневники его не должны были быть преданы широкой огласке, и их следовало хранить в семье. Наследники соблюдали последнюю волю великого полководца вплоть до начала двадцатого века, когда некий молодой и вконец обнищавший потомок принца тайно передал дневники на аукцион Солтби в Лондоне. Записки были приобретены частным коллекционером, известным бостонским профессором. Нашему отделу удалось связаться с семьей этого человека и, за немалые деньги и с немалыми ухищрениями (не забудьте, Генрих, ведь шла война, и речь идет о переговорах с противной стороной) приобрести дневник. Согласно этим запискам, в 1702 году принц неожиданно решил избавиться от меча и подарил его юному и честолюбивому полководцу, шведскому королю Карлу Двенадцатому. Меч, однако, у Карла задержался недолго. Поскольку эта часть истории не столь важна для моего рассказа, скажу лишь, что меч попал к русскому медведю Петру — несомненно, не самым честным путем. Впрочем, мои собственные руки не столь чисты, чтобы упрекать других в бесчестности. Эх, Генрих, Генрих! Сколько мы суетимся, сколько грешим, а что из этого всего выходит: палата на восьмерых человек, где на соседней койке справа храпит огромная негритянская матрона, на койке слева умирает от лейкоза маленький сухой индеец, мухи вьются под потолком и садятся мне на лицо… Все, все, прекращаю скулить и жаловаться на судьбу. Возвращаюсь к рассказу. Меч находился в течение последних столетий в Санкт-Петербурге, впоследствии переименованном красными в Ленинград. Путем немалых политических интриг и сложнейшей диверсионной операции меч удалось доставить в Берлин. Каково же было разочарование Отто, когда, получив желанный артефакт, он обнаружил, что оказался обладателем несомненно прекрасного и исторически ценного, но совершенно бесполезного в виду наших целей клинка! Другой человек на его месте сдался бы и распустил отдел (как ему и предлагали, причем отнюдь не в мягкой форме — ведь за подобные ошибки многие из наших коллег отправлялись прямиком в Дахау), но Отто был Отто. Вы помните, к примеру, как он настоял на том, чтобы изображение Тирфинга было включено в эмблему нашей организации? Даже сейчас, спустя много лет, когда старый мой друг и учитель, я уверен, давно покоится в могиле, я не устаю восхищаться его мужеством и непреклонной целеустремленностью. Там, где другой в отчаянии опустил бы руки, Отто вновь засучил рукава и вернулся к истокам своей работы: а именно, к дневникам принца. К сожалению, документ этот, по моим сведениям, не сохранился. Быть может, я — последний из живущих, причастный к тайне, последний из тех, кто переворачивал хрупкие желтые страницы. Кстати, о страницах: хочу подчеркнуть то, что страницы в дневнике принца не были пронумерованы. Похоже, некогда это было отдельными листками, вложенными, скажем, в записную книжку. Большая часть из них потерялась задолго до того, как предприимчивый молодой господин решил нагреть руки на прапрапрадедовской славе. Видимо, юный предприниматель сложил страницы в спешке, не особенно внимательно их читая и ориентируясь лишь по общему смыслу написанного. В частности, описание знаменитого сна Евгения, того, в котором меч ему был дарован самим Отцом Битвы (несомненно, иносказание — но до чего яркое!) в самой середине прерывалось страницей из гораздо более поздних записей, что можно было определить и по качеству бумаги, и по изменившемуся почерку. Большая часть страницы была исчеркана пером, как будто хроникер — или некто иной — пытался избавиться от написанного. При первом прочтении дневника наши аналитики просто проигнорировали этот отрывок. Надо обладать оригинальным подходом Отто, чтобы, вернувшись к записям, изучить случайную, казалось бы, вставку, с гораздо большим тщанием. Мы подвергли страницу рентгеноскопическому анализу, пытаясь восстановить утраченные слова. И все же смысл отрывка был неясен. Мы смогли прочесть лишь несколько слов об изгнании злого духа и некоем святом монахе, а также почему-то зайце и утке, и, наконец, мече (видимо, оттого наследник и включил отрывок в описание сна): в общем, совершенная белиберда. Кто-то из наших даже предположил, что с возрастом рассудок принца помутился. Повторяю, надо обладать широтой мышления, присущей Отто, чтобы извлечь из бессвязных слов хоть какой-то смысл. Тем не менее, поразмышляв над отрывком некоторое время, Отто высказал многообещающую, на первый взгляд, гипотезу. Отто предположил, что принц догадывался о магических свойствах меча, в частности, о заключенной в нем инопланетной (тогда у нас была такая теория) сущности. Принц не славился редкой набожностью, однако для всякого человека того времени это выглядело бы как одержимость бесом. Известен был и рецепт борьбы с подобной одержимостью: экзорцизм. Что, продолжал Отто, если монах некоего монастыря произвел ритуал, избавивший меч от заключенной в нем посторонней и могущественной силы? Тогда становится понятным, почему меч утратил для принца всякую ценность, и полководец впоследствии подарил его своему молодому поклоннику (в ранней юности стокгольмец чуть ли не обожествлял военный талант принца) в качестве интересной безделушки. Мы согласились, что все это, конечно, могло произойти, однако в таком случае меч, а, точнее, великий дух, содержавшийся в мече, потерян для нас безвозвратно. Отто, ничуть не смущенный нашим отсутствием энтузиазма, возразил, что это отнюдь не так: как известно, подобные создания не могут существовать сами по себе и нуждаются в неком вместилище. К тому же, если припомнить многие из практикуемых обрядов экзорцизма, беса следовало переселить из одержимого им человека или вещи в новый сосуд. И, продолжил Отто, в записках принц даже описывает некоторые свойства этого сосуда. Разумеется, это не могли быть настоящие животные, потому что никакой заяц и никакая утка просто не выдержат тяжести вселенного в них чуждого разума и тут же издохнут. Скорее, речь идет о скульптуре, картине или барельефе. Если же вспомнить, что на изображениях святого Франциска Ассизского часто фигурируют разнообразные животные и птицы, и учесть возможную дату проведения обряда, круг наших поисков существенно сужается. И мы взялись за работу.