подошел, достал из кальсон гвоздь, заклинил им глазок.

Вернулся, спросил:

— Далеко уйти успел?

— Я не ушел, а пришел, — сказал Гаузе. — Все документы утопил и заблудился.

— А номер спорол? Они за это очень серчают.

— Я нашел мертвого человека, на шпалах. С него ватник снял.

— Главное, — сказал старик, — не поддавайся безумию. Я вот сколько лет не поддаюсь?

Сыро, темно, холодно, по стене пауки бегают, окошко трубой под углом вверх уходит. Сколько же лет? Но спросить неудобно, нетактично. Он вместо этого так спросил:

— Где вы чистите сапоги?

— А их чистить не надо. Это личный подарок председателя реввоенсовета товарища Троцкого. Их без ног снять невозможно.

Ну кто из них поддался безумию?

— Где мы находимся? — спросил Гаузе. — Мне многое непонятно. Почему я подвергся избиению и получил повестку? Почему мне никто не верит?

— Повестку покажи, — сказал старик.

Поглядел на бумажку.

— Зря расписался, — сказал он. — Теперь-то уж точно закатают. Тебе сколько оставалось?

— Я, понимаете, по тайге шел, мамонта искал…

— Я тоже бегал, — сказал старик. — Восемь раз бегал.

— Это же недоразумение. Я ниоткуда не убегал. Я сюда случайно пришел. Зачем мне убегать?

— Ну что ж, стой на своем, — сказал старик. — Имеешь право.

Он пошел в угол, там стоял сосуд под крышкой. Старик спустил кальсоны, сел на сосуд. Гаузе отвернулся, чтобы не показаться невежливым. А старик рассуждал:

— Бегство есть бессмысленное действие, но все мы — человеки бессмысленны. Здесь особенно…

Дверь заскрипела, а старик закричал:

— Рано к нам еще!

В камеру вошел солдат с ключами, за ним — неопределенного возраста молодой человек в белом халате с чемоданчиком в руке, за ним — женщина. Врачи?

— Темно, — сказал молодой человек.

Солдат выглянул в коридор и крикнул:

— Сидоров, дай свет!

Лампочка под потолком, голая, желтая, мигнула, вспыхнула — глазам больно.

Мужчина в халате был хоть и молод, но молодость серая, без свежего воздуха, лицо одутловатое, мышцы вялые. А женщина непонятна. В белом платке, завязанном как на косьбе, закрывая лоб, чтобы не обгорел на солнце. Щеки впалые, нос прямой, глаза к полу.

Старик поднялся с судна, застегивая кальсоны.

— По чью душу?

Никто не ответил, никто на него не смотрел, на Петра Гаузе тоже никто не смотрел.

Два солдата кресло внесли. Потертое, сиденье продавлено, пружины наружу. Зубоврачебное кресло. С ручек болтаются, к полу, ремни.

Потом столик внесли, поджарый, скрипучий. Женщина, не поднимая глаз, подобрала с полу чемоданчик, стала раскладывать на столике инструменты. Зубы лечить будут.

— Садись, — сказал молодой человек старику.

— Не пойду, — сказал старик. — Не имеете права.

Солдат старика толкнул. Только старик не шелохнулся.

— Бери его!

Навалились на старика вчетвером. Пошло хрипение, вздохи, ругань и даже визг; старик кусался, норовил задеть солдат шпорами, как петух в драке.

Гаузе хотел вскочить — и головой об нары!

— Отпустите товарища, он сам сядет!

Старик извернулся — шпорой достал до Гаузе. Больно. С продранных джинсов грязь посыпалась.

Гаузе почувствовал обиду, ноги подобрал. Сколько раз говорил себе: «Не вмешивайся, без тебя разберутся».

Разбирались.

Старика скрутили, посадили в кресло, пристегнули ремнями, пыхтели, матерились, радовались победе.

Молодой человек медленно пошел вокруг. Словно высматривал, с какой стороны у старика рот. Потом догадался: спереди, и сказал:

— Крепите.

Солдаты примотали голову старика к высокой спинке, железами со скрипом развели челюсти. Готово.

— Полина, — сказал молодой доктор, — щипцы.

Женщина, проходя рядом с Гаузе, кинула на него равнодушный взгляд. Гаузе вспомнил, что он отвратителен и страшен. Гадок. Отвернулся.

Старик рычал, выл, звякал металл — инструменты о столик.

Гаузе чувствовал отвращение сродни дурноте. Варварство. Тебя, Гаузе, приняли за беглеца. Отсюда же. Объект закрытый. Может, лагерь? Может, этот старик с усами — уголовник, убийца, и ты, Гаузе, ничего не подозревая, провел ночь вдвоем с ним. А может, диссидент? А может, власовец. Нет, должны разобраться. Прошли времена беззакония, канули в прошлое.

Старик выл, инструменты звенели, молодой доктор тяжело дышал. Гаузе бросил взгляд на старика. Любопытство — ходят же смотреть на зверскую казнь. В журнале от фотографии расстрела не отвернутся.

Лицо старика в крови, усы в крови. Бьется старик, хрипит, а в дверях — товарищ полковник. Весь из шариков, наблюдает. Встретил взгляд Петра Гаузе, прямым ходом к нему, присел на край нар, словно в гости заглянул.

— Как тебе у нас? — шепнул.

— Что происходит? Куда я попал?

Полковник щупал ткань джинсов.

— Товарищ полковник…

Полковник пальцем помахал перед носом, шепнул Гаузе на ухо, дружески:

— Я тебе, падло, не товарищ, тамбовский волк тебе товарищ. Так, может, ты вовсе и не П-234?

— Вот именно.

Старик завопил, полковник поморщился.

— Гаузе, говоришь?

— Гаузе, Петр Петрович.

— Дурак ты, что ватник снял. Теперь ты — П-234, навесим тебе еще одну десятку, помяни мое слово. Иного выхода нам отчетность не позволяет. Если тебя не будет, на что мы П-234 спишем?

Звяк — зуб об алюминиевую тарелку.

— Коренные рвать? — спросил молодой доктор.

Полковник легко вскочил с нар, подбежал, заглянул в рот старику.

— Оставляй. Пускай побалуется. Мы не изверги.

Старик обмяк в кресле. Кровь струилась по серой рубашке, по кителю, на кальсоны, на сапоги.

Полковник вытащил из кармана синих галифе плоскую фляжку. Подошел к молодому доктору, тот голову быстро запрокинул, ему в горло из фляжки было налито. Потом полковник к женщине подошел. Та отвернулась.

— Полина, за службу, — сказал полковник. — Прими.

Пожал плечами, поглядел на Гаузе, словно хотел и ему предложить, но передумал, спрятал фляжку и пошел вон.

Солдаты наклонили кресло, свалили старика на пол. Женщина собрала инструменты со столика в чемоданчик. Отдельно унесла тарелку с зубами. Солдаты остальное унесли. Старик лежал, открыв рот — а зубов нет. Ни одного — только черные десны.

Глава 6

В полдень принесли две миски с баландой. Откуда-то слово вспомнилось. Старик мычал, страдал. Может, ему теперь челюсти вставят?

— Вам челюсть вставят?

Старик головой покачал, взял свою миску, всосал жижу беззубым ртом, потом пальцами ошметки капусты в рот заложил, поглубже затолкал, сглотнул. Что-то сказал, а что — непонятно.

Старик вытер сапоги рукавом рубахи, добрел до стенки, стал в нее отстукивать. Потом послушал, что отвечают.

Но тут пришел солдат, позвал:

— П-234. На суд.

Старик от стучания отвлекся, хлопнул Гаузе по спине: иди, мол.

По обе стороны коридора запертые двери. Одинаковые. В коридоре сыро, голые лампочки кое-где.

Солдат провел Гаузе по узкой лестнице, по коридору — почище. Там, за решеткой, второй солдат ждал.

— Повестка есть? — спросил.

Гаузе послушно показал ему повестку.

— А фотография? — спросил солдат.

— Не было, —